Дмитрий Вересов - Унесенная ветром

А на следующий день сосед Юрка сгоношил ребят, и они на вонючих мопедах поехали «бить студентов». Алику досталось больше всех. Он попал в больницу.

Получился шум. Начальство хотело возбудить уголовное дело. Однако потом все каким-то образом уладилось. Соседа Юрку пару раз вызвали в милицию, да тем дело и кончилось. А вот с Аликом у Ани любовь оборвалась, не успев расцвести. Он, пролежав в больнице два или три дня и выписавшись, вернулся в лагерь геодезистов со справкой о переводе на легкий труд, поэтому был поставлен на кухню истопником и ходил по лагерю как ветеран Вьетнама, гордо неся свежие синяки на своем красивом лице.

Она прибежала к нему, почему-то по дороге нарвав букет полевых ромашек, прибежала к нему на кухню, открытая в своем искреннем первом чувстве, большими своими черными глазами крича: «Люблю, люблю, люблю тебя».

А он, бросив вязанку дров возле полевой кухни и отряхнув свои красивые линялые джинсы, холодно сказал ей:

— Вали-ка ты отсюда! Не хочу я из-за какой-то прошмондовки вылетать из института. Так что вали давай, и сюда больше не приходи, а то…

И она увидела в его сузившихся глазах такое к себе презрение, какого даже сама никогда к самому последнему пьянице не питала.

Она убежала и плакала потом. День и два. Потом недели две не ходила на танцы и плакала по ночам. Хотела подговорить Юрку, чтобы он Алика «порезал»…

Но все прошло.

И когда студенты в августе уезжали, она пришла на прощальный костер. Алик с гитарой в руках пел какую-то песню на английском, и красивая студенточка висла на нем, хватая его руками за лицо и целуя его в губы. Увидев Аню, он махнул ей рукой и крикнул: «Привет!»

Было много песен, гитар, они орали какие-то куплеты по-русски, потом какие-то рефрены по-английски. Многие был пьяны. Многие целовались.

Он подошел к ней и, взяв ее руку, написал на ладошке шариковой ручкой: «254-96-45».

— Звони, Ева.

— А почему Ева?

— Потому что первая.

Год спустя Аня Серебрякова приехала в столицу поступать в институт. Подала документы в Первый медицинский. И провалилась. На сочинении. Больше всего боялась химии, а срезалась на сочинении.

В поселок к родителям решила не возвращаться. Решила, что пойдет санитаркой в больницу, пропишется по лимиту и будет потихоньку готовиться к поступлению на следующий год. А пока не кончились еще родительские сто долларов и не выгоняли еще из абитуриентского общежития, гуляла по Москве, сидела в кофейных, лежала на пляже в Химках возле Речного Вокзала. Там и познакомилась она с Герой. Он подошел к ней, сел рядом на песок и с ходу предложил ей переспать с ним.

Он не лез ее лапать, он просто говорил ей, какая у нее замечательная фигура, что она рождена для секса и что только такой ценитель красоты, как он — настоящий художник Герман Гольданский, сможет открыть для нее окно в мир искусства, эротики и истинной свободы. То ли Аня всю жизнь внутренне готовилась к этой встрече, то ли день был такой солнечно-активный, но она совершенно не испугалась и пошла с ним в его мастерскую. Пошла и осталась там надолго, став Герману кем-то вроде жены.

Слово свое он сдержал, обещанное окно открыл и ввел неискушенную девицу в художественную среду.

А Аня-Ева училась быстро. И вскоре никто уже не мог распознать в ней «колхозное дитя», как все еще иногда, во хмелю, именовал ее Гера.

Она научилась правильно подавать себя. Научилась выглядеть независимой и гордой, вести себя с чувством собственного достоинства. Настоящего достоинства, а не плебейского гонора.

Была только одна небольшая проблемка. Независимой на самом деле Ева не была и быть не могла. Герман Гольданский оставался единственным человеком, который поддерживал ее существование в столице.

И когда он запивал из-за срывающихся заказов, ей оставалось только злиться и терпеть. Ждать перемен. Эти проклятые запои здорово действовали ей на нервы. Во-первых, пьяный Герман напоминал ей отца, и это ее пугало. Не для того она уехала в Москву, чтобы здесь повторить судьбу своей матери, о которой она предпочитала вообще не вспоминать.

Во-вторых, Ева привыкла к мужской ласке, а пьяный Герман в постели мог только храпеть!

А уйти было некуда. Да и незачем. При Германе она чувствовала себя личностью и пускаться в свободное плавание не хотела…

Муха, однако, был не в курсе относительно ее положения. Ему она показалась той самой роковой сексуальной незнакомкой, о которой он грезил уже столько лет.

Может, думал он по наивности, Гольданский из-за нее и запил!

Глава 9

…И тень его в горах востока

Поныне бродит в темну ночь,

И под окном по утру рано

Он в сакли просится, стуча,

Но, внемля громкий стих Корана,

Бежит опять под сень тумана.

Еще древние знали, что атлету для победы нужны условия, режим, разминка, привычная обстановка, а воину ничего этого не надо, он всегда готов к бою. У атлета есть еще другие жизни, где он — любитель вкусно поесть, поволочиться за дамами, утолить свои страсти, понежить свое тело. Воин живет одной жизнью. Спит, ест, любит он иначе. Ничто не мешает ему всегда оставаться бойцом.

Таков и казак. Он всегда готов к горячей погоне, внезапной засаде, долгой перестрелке. И на охоте, и в поле, и на гулянке. Всегда при нем ружье, шашка, кинжал и теплая бурка. Конь всегда здоров и ухожен. Только вот сторону родную, станицу родимую оставить вдруг и навсегда он не готов. Даже уходя от чеченской погони, казак себя беглецом не чувствует, потому что на кордоне за Тереком стоят свои братья казаки, а дальше — вовсе станица, родная саманная хата. Да что там! Каждый куст бузинный, побег ирговый его узнают и берегут, как родного.

И вот прошел приступ гнева, ревность спала с души. Опамятовался казак Фомка Ивашков. Раньше смотрел он на тот берег Терека, на чужие горы, на аулы мирные и немирные и понимал, что туда надо оборотиться, туда ружье изготовить, оттуда пули ждать. За спиной же — своя родная благодать, греет спину кизяковым дымом, щекочет загорелую шею веточкой вишневой, а бывает и локоном девичьим.

Куда же теперь было ему оборотиться? Ружье, шашка, кинжал, бурка… Все при нем. Только откуда теперь ждать погони? Где душе его отогреться? Куда стремиться? Какую сторону Терека выбрать? Да нет уже выбора! Пустил коня, перешел на ту, чужую, сторону. Принимай казака, чужая земля, не дай сгинуть, пропасть!

Знал Фомка и эту сторону. Бывал здесь в набегах, в разведке, что называется, проездом, наскоком. Потому не плутал, быстро миновал открытое место и поехал краем леса. В начале лета в лесу благодать. Цветы и те — сладкие, липкие. Можешь пить из них, как из кувшина, можешь жевать лепестки, чтобы голод заглушить. Ягоды уже вот-вот, а там и ранние плоды, орехи. Зверя в горных зарослях всякого много. Не пропадет казак нигде, отсидится, переждет лихую пору, а заберется на гору повыше и увидит свою судьбу, как на ладони. Все поймет про себя, куда дальше путь держать, в какой стороне его звезда светит.