Александр Дюма - Полина

— Но этот человек подумал ли об обязанности, которую возьмет на себя, принимая эту роль?

— Без сомнения, и он видит в нем столько обещаний на счастье, не открывая причины ужаса…

— Подумал ли он, что я бежала из Франции, что смерть графа не прервет мое изгнание, и что обязанности, которые он возьмет на себя по отношению к моей жизни, будут обязывать и его память?

— Полина, — сказал я, — я подумал обо всем. Год, который мы провели вместе, был счастливейшим в моей жизни. Я говорил уже вам, что ничто не привязывает меня ни к одному месту. Страна, в которой вы будете жить, будет моею отчизною.

— Хорошо, — отвечала мне Полина тем нежным голосом, который больше, чем обещание, укрепил все мои надежды, — возвращайтесь с этими чувствами. Положимся на будущее и вверим себя Богу.

Я упал к ее ногам и поцеловал ее колени.

В ту же ночь я покинул Лондон, к полудню прибыл в Гавр. Почти тотчас взял почтовых лошадей, и в час ночи был уже у своей матери.

Она была на вечере с Габриелью. Я узнал где: у лорда Г…, английского посланника. Я спросил, одни ли они отправились. Мне отвечали, что граф Гораций приезжал за ними. Я наскоро оделся, бросился в кабриолет и приказал везти себя к посланнику.

Приехав, я узнал, что многие уже разъехались. Комнаты пустели, однако в них было еще много гостей, и я смог пройти незамеченным. Вскоре я увидел свою мать. Сестра танцевала. Одна держалась со свойственным ей спокойствием, другая — как веселое дитя. Я остановился у двери, чтобы не шуметь. Впрочем, я искал еще третье лицо, предполагая, что оно должно быть рядом. В самом деле поиски мои были короткими: граф Гораций стоял, прислонясь к противоположной двери, прямо напротив меня.

Я узнал его сразу. Это был тот самый человек, которого описала мне Полина, тот самый незнакомец, которого я видел при свете луны в аббатстве Гран-Пре. Я увидел все, что ожидал увидеть в нем: его бледное и спокойное лицо, его белокурые волосы, придававшие ему вид первой молодости, его черные глаза, запечатлевшие его странный характер, наконец, морщину на лбу, которую заботы должны были врезать глубже, поскольку угрызения совести были ему неизвестны.

Габриель, окончив кадриль, села подле матери. Я попросил тотчас слугу сказать госпоже Нерваль и ее дочери, что кто-то ожидает их в передней. Моя мать и сестра вскрикнули от радости, заметив меня. Мы были одни, и я мог обнять их. Мать не смела поверить своим глазам. Я приехал так быстро, что она сомневалась, что я мог успеть получить ее письмо. В самом деле вчера в это время я был еще в Лондоне.

Ни мать, ни сестра не думали возвратиться в бальный зал. Они взяли свои манто, надели их и приказали лакею подавать карету. Габриель сказала несколько слов на ухо моей матери.

— Это правда, — воскликнула последняя, — а граф Гораций?..

— Завтра я нанесу ему визит и извинюсь перед ним, отвечал я.

— Но вот и он! — сказала Габриель.

В самом деле граф, заметив, что обе дамы покинули салон и не возвращаются, отправился их отыскивать и увидел, что они готовы уехать.

Признаюсь, по всему моему телу пробежала дрожь, когда я увидел этого человека, подходившего к нам. Моя мать почувствовала дрожь в моей руке, увидела мой взгляд, встретившийся со взглядом графа, и инстинктом матери предугадала опасность прежде, чем один из нас открыл рот.

— Извините, — сказала она графу, — это мой сын, которого мы не видели целый год, и который приехал из Англии.

Граф поклонился.

— Буду ли я, — сказал он приятным голосом, — жалеть об этом возвращении, так как лишился счастья проводить вас?

— Вероятно, — отвечал я, едва сдерживая себя, — потому что в моем присутствии моя мать и сестра не имеют нужды в другом кавалере.

— Но это граф Гораций! — сказала матушка, обращаясь ко мне.

— Я знаю этого господина, — отвечал я голосом, которому постарался придать полное презрение.

Я почувствовал, что мать и сестра тоже задрожали. Граф Гораций ужасно побледнел, однако ничего больше, кроме этой бледности, не выдало его волнение. Он заметил страх моей матери и с учтивостью и приличием, демонстрируя этим, как сам я, может быть, должен был поступить, поклонился и вышел. Моя мать проследила за ним с беспокойством. Потом, когда он скрылся:

— Пойдем! Пойдем! — сказала она, увлекая меня к крыльцу.

Мы сошли с лестницы, сели в карету и всю дорогу молчали.

15

Легко понять, что мы думали о разных вещах. Матушка, едва приехав, отослала Габриель в свою комнату. Сестра подошла ко мне, бедное дитя, и подставила свой лоб, как делала это прежде, но едва почувствовала прикосновение моих губ и рук, прижавших ее к моей груди, как залилась слезами. Тогда я сжалился над нею.

— Бедная сестра, — сказал я, — не надо требовать от меня вещей, которые сильнее, чем сам я. Бог создает обстоятельства, и обстоятельства повелевают людьми. С тех пор, как отец наш умер, я отвечаю за тебя перед тобой самой; я должен заботиться о твоей жизни и сделать ее счастливой.

— О да, да! Ты старший в семействе, — сказала мне Габриель, — все, что ты прикажешь, я сделаю, будь спокоен. Но я не могу перестать бояться, не зная, чего боюсь, и плакать, не зная, о чем плачу.

— Успокойся, — сказал я, — величайшая из опасностей миновала тебя; благодарение небу, которое бодрствует, охраняя тебя. Иди в свою комнату, молись, как юная душа должна молиться, — молитва рассеивает страхи и осушает слезы… Иди!

Габриель обняла меня и вышла. Матушка проводила ее беспокойным взглядом, потом, когда дверь затворилась, спросила:

— Что все это значит?

— Это значит, матушка, — отвечал я почтительным, но твердым голосом, — что супружество, о котором вы писали мне, невозможно, и что Габриель не будет женой графа.

— Но я уже почти дала слово, — сказала она.

— Я возьму его назад.

— Но, наконец, скажешь ли ты мне, почему… без всякой причины?..

— Неужели вы считаете меня таким безумцем, — прервал я, — который способен нарушать такие обещания, не имея на то веской причины?

— Но ты скажешь их мне?

— Невозможно! Невозможно, матушка: я связан клятвой.

— Я знаю, что многие не любят Горация, но ничего не могут объяснить. Неужели ты веришь клевете?

— Я верю глазам своим, матушка, я видел.

— О!..

— Послушайте. Вы знаете, люблю ли я вас и сестру, вы знаете, если дело идет о счастье вас обеих, я готов принять неизменяемое решение; вы знаете, наконец, что в таких обстоятельствах я не имею права пугать вас ложью. Да, матушка, говорю, клянусь вам, что если бы супружество совершилось, если бы я опоздал, если бы отец мой в мое отсутствие не вышел из гроба, чтобы стать между дочерью своей и этим человеком, если бы Габриель называлась в этот час графиней Безеваль, тогда бы мне не оставалось другого выхода, — и я сделал бы, поверьте мне, — как похитить вас и сестру, бежать из Франции с вами, чтобы никогда не возвращаться, и просить у какой-нибудь чуждой земли забвения и неизвестности, вместо бесславия, которое постигло бы нас в нашем отечестве.