Владимир Гурвич - И корабль тонет…

Шаронов еще раз посмотрел на жену. Она по-прежнему спала, при этом лицо у нее было очень спокойным. Хотя это он и направил ее на путь, но иногда ему кажется, что она идет по нему уверенней его. У него периодически начинают шевелиться сомнения; раньше он легко их отгонял от себя, как пугливую кошку от своих ног, но сейчас к нему все настойчивее лезет мысль: не пора ли покинуть обжитую обитель духа и отправиться в новые странствия. Но, если быть честным с самим собой, не очень-то ему это и хочется; покидать привычное всегда и тяжело и неприятно. Но кто-то же его спрашивает, так ли он живет, все ли делает правильно? И не пора ли снова в дорогу? Вот только бы понять, куда идти?

Шаронов, стараясь не потревожить сон жены, тихо вышел из каюты. Он поднялся на бак; там стояли несколько шезлонгов. К одному из них была прислонена недопитая бутылка коньяка.

Он подошел к краю площадки и оперся о перила. Солнце уже находилось довольно высоко и быстро нагревало воздух, который сталкивался с идущей от моря прохладой. Возникший от этой встречи ветер приятно обдувал лицо.

Шаронов вознес руки вверх. Они словно антенны должны были улавливать энергию космоса и передавать в его тело, которое насыщалось ею, разносясь по всем клеточкам и органам организма.

Но смысл этого ритуала заключался не только в подпитке космической энергии. Вместе с нею в его сознания входил некий высший смысл. Его нельзя было выразить словами, не поддался он познанию и не обретал контуры через чувства. Но он все равно возникал, как смутная тень на картине. Он был выше привычных представлений, реакций, он не опирался ни на мысли, ни на ощущения, ни тем более на опыт, он вообще ни на что не опирался, он был невесом, но в нем заключалась такая многогранность, такая могучая объединяющая сила, открывающая доступ в неведомые миры, что гасил все накопленные за жизнь сомнения. Вернее, они отпадали сами как что-то абсолютно ненужное. Как становится ненужной кожура апельсина, после того, как его очистили.

Шаронову казалось, что эти минуты лучшие в его жизни, минуты, когда он полностью расстается с самим собой и сливается с высшей реальностью, становясь ее неразделимой частью. Эти ощущения длились обычно считанные мгновения, да и возникали далеко не всегда, но когда появлялись, все менялось в один миг.

Иногда Шаронов думал, а стоит ли этот миг всех тех жертв, усилий, которые он требует, чтобы возникла бы эта вспышка? Но эти мысли приходили до того мгновения, пока она не вспыхивала, и исчезали мгновенно, когда это происходило. Но когда все проходило, они начинали копошиться вновь. И тогда он понимал, как он еще далек от цели.

Шаронов стоял с поднятыми вверх руками в ожидании снисхождения на него благодати. Но она не снисходила, хотя он нуждался в ней сегодня, как никогда. В глубине души он знал, что так все и должно быть; благодать никогда не приходит по заказу, она рождается одновременно внутри и вне сознания. Только в этом случае она окутает тебя своим облаком. А сейчас его сознание явно не готово к такому рождению, оно снова, как и раньше, занято мелкими мыслями и чувствами. Их следует непременно прогнать. Но сделать это будет крайне сложно, незаметно для себя и вопреки своему желанию он погрузился в царящую вокруг него бессмысленную суету. Это было с его стороны ошибкой, но, как он понимает, ошибкой запрограммированной к которой двигался все последнее время. И снова подтвердился вечный закон: идем к одной цели¸ а приходим к другой.

Внезапно Шаронов почувствовал, что он тут не один. Он опустил руки и обернулся. В нескольких метрах от него стоял Филипп и внимательно наблюдал за ним.

Шаронов и сам не знал, почему вдруг тоже стал внимательно рассматривать юношу. Вечером, когда он увидел его впервые, занятый своими мыслями, мало обращал на него внимания. Теперь же он поразился тому, что он был не просто совершенно не похож на своего отца, а являлся его полной противоположностью. Шаповалов был невысок и коренаст, Филипп был его выше на полголовы и очень тонок. Лицо у Шаповалова было довольно грубой лепки, у Филиппа — тонким и одухотворенным. Этот антагонизм не случаен, невольно подумал Шаронов, это конфликт двух начал. И как он сразу не ощутил этого.

Филипп продолжал смотреть на Шаронова.

— Вы хотите что-то спросить? — поинтересовался он.

— Да, если позволите.

— Спрашивайте, о чем хотите.

Филипп нерешительно посмотрел на Шаронова.

— Зачем вы здесь?

Почему-то Шаронов полагал, что он спросит о чем-то ином.

— Чтобы заработать деньги.

— Я немного читал о вас. Мне казалось, что деньги вас не должны интересовать.

— В той или иной степени деньги интересуют всех, — слегка улыбнулся Шаронов. Ему показалось, что на лице юноши промелькнуло разочарование. — Вы ждали чего-то другого?

Филипп несколько мгновений молчал. Потом кивнул головой.

— Да.

— Но почему?

— Деньги не приносят ничего хорошего. Я думал, ваше учение отвергает их.

— Вы дважды не правы, Филипп. В деньгах не меньше божественного, чем во всем остальном. И наше учение деньги не отвергает, оно вообще ничего не отвергает. То, что отвергается, то признается главным. А для нас главного нет. Или точнее, для нас главное все и ничего. Вам понятно?

В глазах юноши что-то зажглось. Но что именно. Шаронов понять не мог.

— Может быть, — пробормотал он. — Мне казалось… — Но что ему казалось, он не договорил.

Шаронов решил, что сейчас не время это уточнять. У Филиппа явно свои представления о некоторых вещах. И не стоит его переубеждать. В переубеждении нет ничего хорошего; тот, кто легко поддается переубеждению, почти непременно поддастся еще много раз. Каждый должен идти к своей вере, не подталкиваемый никем и ничем в спину. Этого принципа он, Шаронов, придерживался неукоснительно.

— Не стоит настраивать себя ни против одной вещи, ни против даже одного человека, хотя иногда кажется, что для этого предостаточно оснований. Но чем их представляется больше, тем бдительней надо себя вести.

— Бдительней? — удивился юноша.

— Да. Не поддаваться на провокации своего сознания, не пускать в него недоброжелательных мыслей, как мы стараемся не пускать в организм болезнетворных микробов или вредных веществ.

— Но если человек подлец, негодяй?

— Тем более. Когда мы сталкиваемся с такими качествами человеческой породы, то они служат для нас оправданием для проявления недоброжелательства к этим людям. А это крайне опасно.

— Я не верю, что таких людей можно любить, — вдруг резко проговорил Филипп.

— Не их надо любить, а себя. А любовь к себе приходит тогда, когда человек ко всем доброжелателен, когда не подпитывается ненавистью ни к кому и ни к чему.