Рут Лэнган - Затерянные в смерти (сборник)

Потом начали возвращаться тактильные ощущения. Какое это было счастье! Прикосновение кожи к коже. Неважно даже чьей. Просто невыразимое облегчение – почувствовать, что ты снова не одна. Медсестрам, санитарам, физиотерапевтам, которые занимались со мной, наверное, казалось, что они массируют труп, я же наслаждалась ощущениями, когда они сгибали и поглаживали мои руки и ноги и проводили другие необходимые манипуляции. Мне даже нравилось, когда мне закапывали в глаза лекарство. А уж когда Сэм втирал лосьон в мои руки – я погружалась в нирвану.

Последним вернулось зрение.

– Она может открывать глаза! – произнес чей-то восторженный голос, и я ощутила нечто, похожее на гордость полуторагодовалого ребенка, которого похвалили за то, что он произнес первую в своей жизни внятную фразу. Правда, видела я только то, что находилось прямо передо мной, все остальное казалось расплывчатым, как будто смотришь через старое неровное стекло.

Проблема состояла в том, что никто не знал обо всем этом, кроме меня. И восстанавливалась я не так чтобы стремительно. Все это вовсе не походило на фильмы, где какому-нибудь парню делают инъекцию препарата, парализующего его тело, а мозг продолжает работать на «отлично». Мой мозг походил на ноздреватую губку, на поверхность луны, всю в дырах и кратерах. Но на самом деле прогресс был налицо. Вот только никто, кроме меня, об этом не знал. А сказать им я не могла. И испытывала от этого настоящее отчаяние! В больнице часто просят оценить степень боли, которую испытываешь, по десятибалльной шкале. Если бы мне сказали тогда оценить свое одиночество, я бы, не задумываясь, назвала сто пятьдесят.

А потом наступил день, когда мне показалось, что я могу прорваться, могу наконец проделать в окружавшем меня плотном занавесе достаточно большую дыру, чтобы просунуть в нее голову и закричать: «Эй! Смотрите! Это я!»

Но этого не произошло. Зато случилось кое-что другое. Кое-что, о чем говорят обычно, что это звучит абсолютно невероятно. Ха-ха! Это еще мягко сказано! Те, кто решился рассказать кому-нибудь подобную историю, обычно попадают рано или поздно на освидетельствование к психиатру.

Еще один убедительный повод не рассказывать ее никому, кроме как самой себе.

– Пора завозить ее внутрь. Поднялось давление. Боюсь, нагрузка сегодня слишком велика.

Господи, как я ненавидела эти слова! Они означали, что моя семья сейчас оставит меня. Самое ужасное в коме не неспособность говорить, двигаться, есть, выражать свои мысли – вовсе нет. Самое ужасное, когда тебя оставляют одну.

Бенни вертелся в ногах моей каталки – мягкого кресла с откидывающейся спинкой, которое я обожала. На этом кресле меня вывозили в погожие дни на несколько минут на улицу. Все трубочки и провода, обеспечивавшие мою жизнедеятельность, были подключенными к жужжащим и пищащим механизмам, спрятанным внутри каталки. Бенни был вне зоны моей видимости, но иногда какая-нибудь часть его прелестного маленького подвижного тела ударялась о мои прикрытые пледом ноги, и всякий раз его неосторожное прикосновение заставляло меня таять от любви.

– Мамочка похудела, – вот все, что он сказал мне сегодня. – И волосы у нее слишком длинные.

Когда медсестра сказала, что пора возвращаться в палату, Бенни спрыгнул с подножки каталки, словно спортсмен, ожидавший выстрела из стартового пистолета. Я почувствовала его облегчение. А у меня стало тяжело на душе.

– Дайте, я сам повезу ее, – попросил Сэм.

Он потянул каталку, и драгоценное синее небо, закружившись, стало исчезать из виду. Легкий толчок, когда мы переезжали через порог, – и вот я уже снова в палате, в этой ужасной палате. В моей серой тюрьме.

– Кажется, сегодня она получше, – в голосе Сэма звучат бодрые нотки, предназначенные специально для Бенни, которые я так ненавижу. – По-моему, налицо явный прогресс.

Дежурной медсестрой в тот день была Хетти, моя любимица. У Хетти были очень мягкие руки, и она никогда не разговаривала так, словно пациенты, мало того что находились в коме, были еще и слабоумными идиотами. За некоторыми медсестрами такое водилось.

– На контрольной шкале изменений не зарегистрировано, – поспешила разочаровать Сэма Хетти. – Но я понимаю, о чем вы. Сегодня она была какой-то более живой, – быстро добавила сердобольная медсестра. – И иногда следила глазами за движением.

– Она посмотрела мне прямо в глаза.

Это была правда. Мой муж, склонившись над каталкой, вертел головой до тех пор, пока наши взгляды не встретились. Каким же он был усталым и какая печаль застыла в его глазах!

«Не уходи! – мысленно умоляла я. – Останься со мной!»

– Если она способна открывать глаза, то не может быть совсем без сознания, ведь так?

– Есть много степеней сознания, – начала объяснять Хетти. Затем пошло про метаболическую и анатомическую разновидности комы, про то, что каждый случай уникален. А надежду надо сочетать со здравым смыслом. Мне надоело их слушать. Я чувствовала себя мумией, запеленатой в марлю. Если бы только я могла издать хоть один звук, приподнять хоть одну костлявую завернутую руку… но все это было так утомительно. Сил хватало только на то, чтобы смотреть Сэму в глаза.

Он прижался щекой к моей щеке. О! Этот запах! Его запах. Он прошептал, что любит меня. Плакала ли я? Если бы я могла плакать – он бы знал. Я только вглядывалась и вглядывалась в его волосы, щекочущие мое лицо, широко раскрытыми глазами.

Сухими глазами.

– До свидания, малышка, – пробормотал Сэм. – Ничего не бойся. Все будет хорошо. Мы скоро увидимся, любимая.

Я потеряла ощущение времени. Скоро… Это было для меня то же самое, что поздно… Или никогда.

– Бенни! Подойди попрощайся с мамой. Бен, ну иди же сюда, парень! Эй, Бенни!

Если я не смогла заплакать тогда, значит, никогда уже не заплачу. Что толку стараться выздороветь, если твой сын боится тебя? Уж лучше бы я действительно была мертвой. Такой мертвой, какой кажусь Бенни в этом дурацком кресле, с этими дурацкими трубками и проводами, проникающими в мое тело и выходящими из него, удерживающими меня в отвратительной мерцающей серой тюрьме, из которой никак не освободиться, не разрушить ее, не пробиться наружу.

– Ну же, подойди, малыш. Поцелуй мамочку.

Не надо, Сэм, не заставляй его!

Сэм держал Бенни на руках и прижимал ко мне. Бедный малыш! От ужаса лицо его пошло пятнами. Бенни крепко зажмурил глаза.

– Все хорошо, это твоя мама. Ну же, давай, малыш!

Не надо, Сэм! Но мне тоже хотелось этого. О, как мне этого хотелось! Если бы Бенни посмотрел на меня – только посмотрел, – я бы смогла совершить чудо. Посмотри на меня, милый! Это ведь я, твоя мама! Пожалуйста, ну, пожалуйста, малыш, открой глазки! Он должен увидеть меня сейчас, или я действительно стану ничем. Испарюсь. Бенни, ну посмотри же на меня, увидь меня! Открой глаза!