Пригнись, я танцую - Саммер Холланд
С трудом выбравшись из душа – господи, сделай так, чтобы это был последний раз за сегодня, – Том добирается до своего стола и снова садится за схемы, которые они неделю назад чертили на коробках от пиццы. Он обещал Леону дать что-нибудь к середине мая, а сейчас уже последние дни апреля.
Сверху коробки большими буквами выведен вопрос: «Электроника?» Они еще ни разу не залезали в электронику машины, возможно, не зря. Или наоборот – что, если тайна спрятана именно здесь? У экономкласса всегда с этим беда: развитие индустрии идет стремительно, но срок жизни продукта настолько долгий, что предустановленная электроника устаревает примерно через полчаса после того, как машина сходит с конвейера.
Вот сюда, получается, и стоит посмотреть. Если производитель в качестве апгрейда сможет недорого обновлять этот блок… Ему будет невыгодно продавать новые машины. Черт.
Том отбрасывает эту идею, но полностью она не выветривается: сидит в голове, зудит, требует внимания. Он что-то упускает, но что именно, пока не может понять. А если не производитель? Если мы положим огромный толстый хер на все автомобильные концерны мира и сами сделаем апгрейд доступным для потребителя?
Невольно вскочив, Том начинает наворачивать круг по квартире. Это может быть клиентским продуктом и той самой мечтой. У огромного количества машин, которые прямо сейчас колесят по Америке, либо нет нормального электронного управления, либо оно уже устарело.
Сеть дистрибьюции может быть той же, но с установкой придется повозиться. Сертифицировать автомастерские? Том тут же вспоминает надпись «Прада» на галстуке. Да, обучать механиков, выдавать им сертификат с логотипом и превращать в главных сторонников компании. Им же лучше – новое направление деятельности, дополнительный доход, шикарный вариант. И бумажка в рамочке, конечно.
Это великолепная идея! Раскидать блютус-датчики, свести все воедино – и готово.
Внешний бортовой компьютер.
Таймер на телефоне оглушительно звенит, вырывая Тома из потока собственных мыслей. Семь. Когда успело наступить семь часов? Он поворачивается к окну: солнце начинает неторопливо катиться к горизонту, который находится где-то за Манхэттеном, в районе Нью-Джерси. Пора собираться.
Костюм – это жутко неудобно. Пока застегивает рубашку, Том успевает сто раз пожалеть, что не пригласил Кэтрин в кино. Можно было бы не заморачиваться и пойти просто в чистом, а тут… Он аккуратно натягивает галстук через голову – получается не развязать – и даже поливает волосы специальным спреем, чтобы после расчесать, не превратившись в Безумного Шляпника из «Алисы».
Уложенные назад и блестящие, его волосы меньше похожи на воронье гнездо и больше – на что-то вроде прически. Так не стыдно и появиться рядом с Кэтрин. Впервые за много лет Том чувствует себя каким-то… симпатичным, что ли. Перед выходом вспоминает слова Джека, расстегивает нижнюю пуговицу пиджака и проверяет баланс счета. Осталось почти три косаря, хорошо бы, чтобы этого хватило на свидание. На следующей неделе придет очередное поступление, и ему снова будет на что жить.
Том хватает сумку, закидывает туда телефон – бумажник уже там – и задумчиво останавливает взгляд на банке с таблетками. Нужно взять с собой. Мало ли где закончится день, он еще не видел всего спектра своих побочек и опасается, что опоздавшие могут подскочить на вечеринку уже сегодня. Вдруг ему придется уехать в больницу?
С другой стороны, таскать с собой двенадцать косарей… Ой, к черту, он обещал Кэтрин, что не умрет, а для этого нужны таблетки. Том кидает банку в сумку и выходит из квартиры.
Наверное, он немного не так должен себя чувствовать. Рыдать, рвать волосы на заднице, запивать горе или закуривать его чем повеселее, но ничего из этого не хочется. Наоборот: в душе поселилась странная надежда на эти маленькие таблетки. Может, она глупая и бессмысленная, но Кэтрин ведь сказала, что они будут бороться. А это совсем разные вещи – страдать и бороться. В одном случае ты тратишь время на то, чтобы жалеть себя, а во втором ты вроде как сильный и бесстрашный. Как Гэри и завод. Только у Тома – рак. И тут, конечно, на китайцев все не повесишь.
– Привет, малышка, – машинально здоровается он с «Индиго», прыгая за руль. Та чутко отвечает на поворот ключа в зажигании, урчит, готовая кататься по привычным дорогам Нью-Йорка.
В цветочном взгляд быстро пробегает по уже собранным букетам, но ему ничего не нравится: Кэтрин такое не подходит. Том напрягает память, пытаясь вспомнить, что каждый из них может значить в Корее, но глаза уже сами цепляются за тюльпаны, большой охапкой стоящие в пластиковом ведерке.
У них точно было какое-то хорошее значение, вспоминает Том: среди сотни странных названий он увидел слово «тюльпаны» и еще подумал, мол, наконец знакомое название. А что-то типа «гидрангея» вообще звучало как болезнь. Интересно, Кэтрин сама-то в курсе языка цветов своей культуры?
– Добрый день, – громко произносит он, и из соседней двери появляется высокая женщина. – Мне нужен букет тюльпанов.
Что же там было? Что-то о любви, это точно.
Женщина спокойно задает пару вопросов, отсчитывает тридцать штук, перемежает с другими зелеными побегами и ловко оборачивает их в светло-коричневую бумагу, перехватывая лентой.
Том все это время копается в телефоне, пытаясь вспомнить, что там было в языке цветов. Вот та статья: тюльпаны. Непреодолимая любовь. Он улыбается сам себе: очень похоже на них, особенно если учесть, что все с первой их встречи было против этого свидания.
Когда Том с цветами, спрятанными в багажнике, тормозит у дома, где живет Кэтрин, часы показывают без десяти восемь. В голову пролезает ужасная мысль: а вдруг она не выйдет? Согласилась, чтобы он отстал, да и все. А он, как дебил, с тюльпанами приехал.
Нет, она не могла. Кэтрин не производит впечатление девушки, которая не выполняет обещания. И, кстати, сидеть в машине – это неприлично. Том выбирается на улицу, поправляет уже помявшиеся новые брюки и пальцами проверяет, не съехал ли галстук.
Минуты тянутся так долго, что он не выдерживает стоять на месте и начинает отмерять тротуар шагами. Если Кэтрин опоздает, он вполне может сойти с ума. И зачем только рано приехал? Плитка под ногами намекает, что нижняя часть улицы, которая начинается сразу за Уильямсбергским мостом, раза в полтора дороже