Флакон смерти №5 - Антон Валерьевич Леонтьев
Шизофрении? Зое сделалось не по себе. А что, если она в самом деле… того?
– Но, кажется, при всех этих, тобой перечисленных, недугах имеет место нарушение обоняния, так называемая гипосмия, – перебила она Павлика, увлеченно рассказывавшего ей об этой самой шизофрении.
Тот подтвердил:
– Ну да, то есть, грубо говоря, падение обоняния, когда ты начинаешь не различать запахи или вообще их не улавливаешь…
Но у нее все было с точностью наоборот! Она улавливала те запахи, которых другие не чувствовали, причем она неправильно поставила вопрос: это была не обонятельная галлюцинация, это были запахи, которые никто, кроме ее самой, воспринять не мог.
Но, судя по всему, вполне реальные!
– А, ну тогда имеет место явление гораздо менее частое, так называемая гиперсмия, это, в отличие от гипосмии, особая чувствительность к запахам, которых обычно не улавливаешь.
Ну да, все как у нее!
– Честно говоря, смутно что-то припоминаю об истерии. Ну, и о злоупотреблении наркотиками, в первую очередь кокаином, кажется, который влияет именно на функционирование височной доли. Ну, и различного рода опухоли головного мозга или, к примеру признаки инсульта…
Да, выбирать было из чего! То, что она не наркоманка и никогда в жизни дрянь наподобие кокаина не пробовала и пробовать уж точно не намеревалась, Зоя прекрасно знала.
Что же касалось всего остального…
– А, к примеру, черепно-мозговые травмы? – произнесла она осторожно. – Это же не обязательно должна быть опухоль или инсульт.
Павлик подтвердил:
– Ну да, наверное, возможно и такое, дело ведь не в природе нарушения в височной доле, а в его наличии. Думаю, что и в каких-то особых случаях при черепно-мозговой травме такое развиться может, но я же в этой области не специалист. А почему ты спрашиваешь, рыбка моя?
Сказать или нет? По сути, Павлик остался единственным человеком, с которым она могла говорить откровенно – теперь, после смерти Антона.
Но так ли это?
Зоя продолжала молчать, чувствуя, что чем дальше они удалялись от могилы Сережи, около которой копошились его родители, точнее, подле которой грузно восседала его страдающая болезнью Паркинсона матушка в красных бусах, тем слабее становился запах гнилой дыни.
Зато теперь опять доминировал запах прелых, разлагающихся ландышей.
– А, понимаю, рыбка моя, ты снова интересуешься медициной, и это значит, что ты решила отказаться от своей взбалмошной идеи уйти из меда? Отлично, просто отлично! Ну да, наваждение прошло, зачем теперь делать эти глупости!
Под наваждением он, вероятно, имел в виду ее любовь к Антону. Нет, любовь никуда не делась, просто исчез человек, к которому она ее испытывала: взял и умер.
Ехал и не доехал.
Погиб в автомобильной аварии, к которой был причастен, пусть и косвенно, сам Павлик. Причем не так уж и косвенно.
И почему погиб именно Антон, а не этот балабол? Зоя испугалась своей жестокой, циничной мысли. Выходило, что она желала смерти Павлику, которого она хоть и не любила, но знала с детства, и он был ей дорог хотя бы как друг или брат.
Нет, она не желала никому смерти, она желала жизни – Антону. Тому самому, которого сейчас хоронили.
Они уже приблизились к большому скоплению людей, догнали хвост похоронной процессии, и Павлик явно намеренно стал толкать кресло-каталку, в котором сидела Зоя, гораздо более медленно.
Она закрыла глаза. Запах ландышей вызвал у нее головную боль, ей хотелось одного – перестать его чувствовать. Но для этого нужно было покинуть кладбище, куда она прибыла, чтобы проститься с любимым.
Какая-то странная мысль промелькнула у нее в голове и опять исчезла, что-то связанное с запахом ландышей и кладбищем. Но что именно?
– Думаю, тебе не стоит показываться на глаза его родителям, – произнес негромко Павлик, – им все детали неизвестны, я постарался, чтобы твое имя упоминалось как можно реже, рыбка моя, но утаить то, что вместе с ним в автомобиле моего предка находилась девушка, было невозможно. Вряд ли они будут рады видеть особу, которая находилась с их сыном в салоне чужого автомобиля в момент его гибели!
– А тебя они будут рады видеть? – спросила Зоя, и Павлик, явно смешавшись, ничего не ответил, вместо этого принявшись рассказывать о том, что его собственные предки, все еще пребывавшие на курорте, ничего о катастрофе не знают. И о том, что от джипа отца Павлика остались только рожки да ножки.
Зоя издалека увидела гроб, который возвышался над головами гостей траурной церемонии, и запах ландышей, и до этого разрывавший ее легкие, вдруг буквально начал душить ее.
Там, в этом тесном ящике, находился человек, которого она любила и продолжала любить, но он был мертв, и никто не мог повернуть события вспять.
Сильно сжав руку Павлика, Зоя прошептала из последних сил:
– Увези меня отсюда, прошу, увези…
Повторять дважды не пришлось – молодой человек, который и сам чувствовал себя не в своей тарелке, быстро развернул кресло-каталку и с рекордной скоростью покатил его к выходу с кладбища.
Нет, дело даже не в том, что изменить произошедшее было невозможно, не в том, что она потеряла любимого, не в том, что ей не хотелось прощаться с Антоном, хотя и в этом, конечно же, тоже.
А в этом вездесущем, довлеющем надо всем, словно пропитавшем все и вся вокруг запахе прелых ландышей. И как такое может быть, что она его чувствует, а другие нет? Может, в самом деле обонятельная галлюцинация, признак того, что у нее опухоль мозга или, чего доброго, острая фаза психического заболевания?
Когда они уселись в вызванное по мобильному Павликом такси и направились прочь, запах ландышей стал постепенно исчезать.
А ведь будь у нее опухоль или психоз, она бы ощущала запах прелых ландышей и в такси, а это было не так.
Запах был реальностью, просто не доступной другим, только ей одной.
Но если вонь гнилой дыни являлась запахом болезни Паркинсона, то с чем были связаны прелые ландыши?
И кто был источником этого запаха?
Павлик по дороге в больницу неуемно болтал о том, что все будет, как раньше, а Зоя прекрасно понимала, что как раньше уже точно ничего не будет.
Ровным счетом ничего.
Оно, собственно, и не было, по крайней мере, с Павликом. А если и было, то с Антоном, но Антон умер, и его только что похоронили на Северном кладбище.
Она заплакала, хотя не делала этого раньше, беззвучно, но от этого не менее горько.
– Ну, рыбка моя, я не хотел тебя своими россказнями
