На сети - Ирина Ингрин
Раньше все здешние говорили на чувашском языке. Потом стали изъясняться на нем лишь с бабушками и дедушками. Молодежь, уезжая на учебу, стыдясь акцента, стесняясь национальности, переставала говорить на родном языке сознательно. Возвращались уже обрусевшими, и на вопросы, заданные на чувашском – отвечали на русском языке. Впрочем, их ответы по-русски тоже всем были понятны.
Быть чувашем казалось постыдным, словно ты глупый деревенщина, недалекий, боязливый, незначимый. Они были гостеприимным и уступчивым народом, не стремились к власти, славе, и лишь некоторые из их соотечественников добились успеха и признания. Может, поэтому их национальность не была на слуху, не прославлялась. Дети ее избегали. А если молодое поколение не говорит на родном языке – конец этого народа близок.
Не помогут ни национальные телеканалы, ни насильно введенные уроки родного языка в школе. Дети их детей уже не будут говорить на чувашском. Их язык обречен. И это грустно.
Но мне этот говор напоминал об отце. Я саботировала его, хотя уже спустя два-три года жизни в поселке могла особо дерзких одноклассников осадить парочкой крепких чувашских слов – в крайних случаях.
Акцент Сергея пропал ближе к пятому курсу медицинского. Может, поэтому мы с ним до этого времени не очень-то и ладили?
Он вырос умным, крепким, настоящей гордостью Антонины. Сам сдал все экзамены и поступил в местный университет. Со мной же ей пришлось помучиться – в попытках научить хотя бы чтению и письму без ошибок. По ее мнению, меня ждал разве что техникум и работа продавщицей, да и то если повезет.
Глава 29
Я привыкла к несправедливости. Можно было бы сказать, впитала ее с материнским молоком, если бы вообще знала, что такое грудь матери.
Но лучше и вовсе не знать, что это – справедливость. Тогда можно с легкостью довольствоваться абсолютно простыми и немудреными вещами: крышей над головой, работающей газовой плитой, чистой водой.
Я же этого не умела. Во всем и всегда я искала честность и равенство. Еда должна делиться поровну – как и обязанности по дому, работа в школе. Если кто-то получал все просто так, за счет везения – я расстраивалась, ведь это означало, кому-то не хватит чего-то заслуженного им.
Зная, каково это, когда тебя обижают, я защищала младшеклассников, подвергавшихся травле. На субботниках всегда следила, чтобы участие в уборке принимали все без исключения, из-за чего часто вовлекалась в драки. Но, несмотря на все мои старания, несправедливость все равно побеждала.
Я плохо помню саму бабушку, но припоминаю, как она подрабатывала уборщицей в подъезде, где мы жили. И каждое утро, пока она очищала мусоропровод, раскладывая отходы в специальные корзины, я брала метелку и совок и подметала межлестничные площадки. Пусть на мягкой коже ладоней и появлялись мозоли, мне нравилась эта работа. Под новый год подъезд наполнялся запахами мандаринов, а позже – отслуживших елок, от пыли слезились глаза, и щекотало в носу. Я аккуратно собирала окурки и ежедневно проверяла одну квартиру – над ее входной дверью сверху виднелись восемь пальцев с ярко-красным маникюром. Они вызывали трепет у несмышленого ребенка, я не могла понять, как и зачем они там оказались.
Осенью мы подметали желтые, как золотые монетки, березовые листья. Летом бегали за тополиным пухом. Весной рыхлили снег, который подолгу не желал таять.
Это очень несправедливая работа – убирать за другими. Наблюдать, как они живут, наслаждаются жизнью, избавляются от ненужного, выбирают, что оставить, а что им уже не пригодится.
Возможно, я и привыкла к несправедливости, но я никогда ее не любила.
Глава 30
Раньше я думала, что жить – это проживать какие-то истории, смотреть фильмы, читать книги, слушать передачи. Но недавно осознала, что все это – лишь попытки сбежать от настоящей жизни. Жить – это быть здесь и сейчас, в настоящем моменте, наедине со своими мыслями, рядом с родными людьми. Спокойно погулять, понаблюдать за природой, лечь спать в тишине. Искать радость в каждом мгновении. Это и есть жизнь.
Еще я всегда хотела, чтобы дом не был пустым: не любила возвращаться вечером в помещение, если все еще находились на улице. Заходила на крыльцо и замирала – впереди ждали лишь опустившаяся вечерняя темнота и тишина одиночества. А у соседей кто-то, я знала почти наверняка, уже смотрел телевизор, кто-то разогревал на кухне чайник. В пустой же дом не хотелось возвращаться так, что хоть вой от тоски.
Но Настю дома всегда ждали и старались не оставлять в одиночестве.
Разругавшись с родителями после случившегося с Тимуром, она направилась к Сергею. От одного ее вида он потерял дар речи, потом крепко обнял, не отпуская несколько минут.
Он боялся случайно сломать ее, настолько она похудела.
– Ничего-ничего, мы тебя откормим. Главное, ты теперь здесь, – успокаивал он то ли девушку, то ли себя. Но обещание сдержал и постоянно кормил Настю.
– Антонина Вадимовна, давайте я сама посуду помою, – ей хотелось хоть как-то отблагодарить за теплый прием и крышу над головой.
Настя без лишних слов завоевала симпатию матери своего возлюбленного. Тихая и работящая, что еще для счастья надо? Да, разговоры о Саруевых в поселке ходили разные, но стоит ли в них верить? Если на одну чашу весов поставить дела человека, а на другую – слова о нем, у прагматичной Антонины всегда перевесит первая чаша. И Сергей рядом с девушкой чуть ли не светился от счастья, хотя приехал из Москвы очень хмурый и грустный. Каждый раз, увидев Настю, он улыбался и начинал что-то рассказывать, полный сил, энергии и радости.
Девушка, наконец, обрела дом, о каком всегда мечтала: где вместо успеха и денег ценятся уют и тепло. Даже Михаил Александрович с Николеттой Васильевной, через неделю навестившие дочь, не смогли омрачить ее пребывание у Сергея.
– Как ты здесь живешь, даже отдельной комнаты нет. У нас гараж – и тот больше, чем эта гостиная. Ты должна вернуться, Настя, ты же нас просто позоришь, – отец еле сдерживал свое негодование.
Как собаки чуют страх, он почувствовал в Насте силу: непривычно спокойно она стоит перед ним, необычно смотрит – прямо и открыто, словно в самую душу, с немым укором,
