Андрей Остальский - Синдром Л

Я лежала и не то чтобы очень боялась. После только что пережитого, после ожидания садистских пыток и мучительной смерти с порванными кишками, перспектива какой-то там, видите ли, порки, уже не пугала. Поду-умаешь! Мне, конечно, пробовать действительно не приходилось, родители были категорически против телесных наказаний и унижения девичьего достоинства, но, если веками этому делу детей подвергают и те как-то это переживают, значит, не может быть это так уж страшно. Вот тебя, Нинка, ведь, кажется, одно время очень даже часто мамаша порола? Ты мне еще жаловалась и синяки на попе показывала. И ничего. Потом ты с мамочкой даже душа в душу жила, хотя мне она никогда, честно говоря, не нравилась… Но это я отвлеклась. Так вот, лежала я и думала, что можно, значит, эту процедуру вытерпеть. Ну, садишься же ты в зубоврачебное кресло. И улыбаешься дантисту, хоть и через силу. Я бы и Рустаму улыбнулась, если бы он меня развязал на минутку. Улыбнулась бы и тут же… Да, правильно ты угадала, откусила бы ему что-нибудь. Но развязывать меня в его намерения явно не входило. Ничего, думаю, раз пороть собрался, значит, не убьет. И вряд ли даже изнасилует. Хотя с этим еще до конца неизвестно. Не распалится ли от экзекуции, а то, я слышала, некоторых мужиков это дело сильно возбуждает. Но все же маловероятно. Скорее всего, такого компромисса достиг со своими боссами, старейшинами хреновыми, или кто они там… Раз убить пока нельзя, так дозвольте хоть выдрать ее как следует… Нельзя же, чтобы такое хулиганство бабе с рук просто так сходило. Потом он подтвердил, что именно так все и было. Я все правильно угадала.

Да, да, порка таки действительно случилась. Так что я теперь девушка поротая.

Я лежала и слушала, почти равнодушно, как он орудие готовит, из брюк, вроде как ремень вынимает и — жих, жих! В воздухе пробует. А потом вдруг как заорет злым, не своим, визгливым таким голосом: «Сейчас получишь, стерва, что заслужила!» Ну и жах! — да, скажу тебе, не ожидала я, что это так больно. Как стеганул меня поперек ягодиц, так обожгло, ой-ой-ой! Я от боли и от неожиданности даже закричала. А он распаляется, видно. Кричит: «Будешь, сучка, знать, как кусаться!» И бьет снова. Думаю, изо всех сил. Потому что не может быть, чтобы обычные домашние порки настолько ужасными были. А он что-то кричит, по-чеченски, кажется, и лупит, и лупит… Я терпела, терпела, да и потеряла сознание. Может быть, все-таки не столько от боли, а от всего вместе, наверное — от переживаний, адреналинового шока, кратковременного постыдного возбуждения, или что это такое было, когда он мне, негодяй, анус ласкал своими пальцами, красивыми и длинными… От всей этой слишком быстрой смены острых ощущений, ну да, видимо, и от боли тоже, провалилась я в обморок.

Очнулась: чувствую опять на себе его пальцы. Нежно так, осторожно касаются кожи на ягодицах, на спине, на ляжках. Сидит Рустам на кровати и гладит меня. Потом кончиком языка стал меня трогать, ласково, почти невесомо, а все равно выходило болезненно, потому что там, на ягодицах, живого места не было. И он точно угадал мои мысли, говорит, опять шепотом почему-то: «Как же я тебя исполосовал. Ужас!»

А я говорю: «Ай мэ оы, уоаю». И ты знаешь, впервые он меня понял. Уж даже не знаю, каким образом. Но понял. Говорит: «Сейчас, сейчас, воды тебе дам. У тебя, наверно, обезвоживание». А я от благодарности — что не убил, что не искалечил по-настоящему и вот теперь о водном балансе моем заботится, вдруг заплакала и говорю: «А юю еа уам». Этого он, к счастью, не понял. Если бы понял, мне бы так стыдно было, что я, наверно, умерла бы. Что это значило? Ты не поверишь, Нинка. Я пыталась сказать: «Я люблю тебя, Рустам». Удивляешься? Спятила, говоришь? Ну конечно, спятила, «затемненное сознание» называется. Но главное, я очень радовалась, что он не понял. Хотя, может быть, и догадался. Или, по крайней мере, заподозрил что-то.

— Что, винца еще захотелось? То-то же! А говорила: я только рюмочку… Давай, давай, я вторую бутылку открою… Даже слушать страшно, скажи? А уж вспоминать…

Где они меня держали? Нет, ни в какой не Чечне. Близко меня там не было. Ну, подумай сама, зачем же им было так рисковать, везти меня через всю страну? Нет, это какая-то дача была подмосковная. Комната без окон — то есть окошко раньше было, но они его потом замуровали. И стены покрыли звукопоглощающими материалами. Типа — войлоком каким-то, что ли? Сказали: можешь кричать сколько угодно, никто и никогда тебя не услышит! Я спрашиваю: неужели так ради меня старались? Они говорят: да нет, помещение давно используется для соответствующих целей. До тебя тут несколько крупных деятелей содержалось. Одному мы голову отрубили. Нет, рубили не здесь. Кровищу отмывать кому охота… В лес возили рубить, тут, неподалеку. И тебя отвезем, если что. Если ты вести себя неправильно будешь. Тем более что ты ничего такого больше собой не представляешь, чтобы с тобой так уж цацкаться, если теперь родитель твой никакой не президент Академии наук, а так, непонятно кто. Так что веди себя правильно.

Это мне все говорил не Рустам, а Вагон Уродов… Не может быть такого имени? Вообще-то, конечно, не может. Это я ему про себя такую кличку дала. Урод Вагонов. Или наоборот. Отвращение свое я так внутри себя ему демонстрировала. Один раз, правда, проговорилась, сорвалось с языка. Ровно на следующий день после тех потрясений кошмарных это случилось. Ладно, что сидеть не могла или на спине лежать, но еще и в голове сплошь какой-то гул стоял. Совершенно не в себе была. И вот вдруг очнулась, не разобралась до конца, наяву это уже или еще во сне. И вижу склонившееся надо мной мерзкое лицо. Ну и вырвалось… «Вагон», — говорю. Это я к нему обратиться хотела по-человечески, пожаловаться на Рустама. Я же не знала тогда, что экзекуция накануне была санкционирована высшим начальством, в качестве временного паллиатива смертоубийству. И что Рустам еще пожалел меня слегка: вместо предполагавшегося кнута плетеного использовал всего-навсего брючный ремень. И бил не до крови, кожу не порвал… Так, ерунда, детское наказание. Но я-то всего этого не знала. И вот захотела излить душу. Поябедничать. Хорошо, хоть Уродовым не назвала. Я его так ненавидела, Керима этого, что он казался мне не просто чудищем, а кошмарным суперуродом, целым вагоном каких-то монстров. Противнейший тип, низкорослый, длинноносый, с глазами странными… Взгляд такой… царапающий. Вперится иногда в меня, не по себе делается. Не могла никак понять: то ли изнасиловать меня хочет, то ли на самом деле отрубить что-нибудь? Никакого гнева, никакого пристрастия, совершенно хладнокровный убивец.

На остальных как-то и не похож… И что характерно, разговаривал Вагон Уродов с бойцами, да даже и с самим Рустамом, по-русски! Такое впечатление, что не знал ни слова по-чеченски. Одно это уже о чем-то говорило, разве нет? Причем был он у них чем-то вроде комиссара, и через него поддерживалась связь с главарями — старейшинами, или кто они там. Якобы в Чечне. Почему якобы? А потому, что я ни в чем уже не была уверена, не знала, с кем имею дело. Может, и ненастоящие они были, чеченцы-то.