Галина Зарудная - Яд иллюзий

 В случае, если убийца, к примеру, – это морально-неустойчивый псих, задушивший девчонку сдуру, в порыве тупой ярости, после чего спрятался подальше и ждал теперь, чем все закончится. Конечно, его можно легко поймать на крючок.

 Только это портрет примитивного пятнадцатилетнего недоумка, или же, правда, маньяка. Но картина выглядела намного сложнее: проституция, наркотики, ревность. И как он сам заметил, это убийство не случайное стечение обстоятельств. У кого-то могла быть серьезная причина покончить с  девушкой.

 « Сроду здесь такого не было» – утверждает моя бабуля. И к ней бы прислушаться.

 Даже если Черныш щелкает подобные дела на закуску, как белка орешки. Даже если мне не ведомо, какие методы он использует в своей работе, и на что в действительности рассчитывает.

 Но я уже догадывалась к тому моменту, что за страх гложет мою душу.

 Я почти не сомневалась, что имя убийцы навсегда останется тайной.

 Кардинальное зло, тщательно продуманный ход кукловода, вот что представляло собою это убийство.

 Это могло быть и отголоском прошлого. Но разве интуиция не сильнее логики?

 Сидя в тот момент перед компьютером, я и предположить не смела, какой сюрприз поджидал меня вскоре.

 Жизнь, оказывается, довольно часто ломает стереотипы. И пока лесорубы линчуют волка за то, что он бесправно разделался со старухой, Красная Шапочка стоит у них за спиной с окровавленными руками и, подло скалясь, наблюдает за казнью…

 – А твоя «криминалка»  стала популярной, да? – поинтересовался Федька, поворачивая ко мне перепачканное крошками от чипсов лицо.

 Парень потянулся, хрустя костяшками пальцев и почесал голову, рыжие волосы встали торчком как у панка.

 – Что? Чего смеешься? – И сам заулыбался.

 – У тебя еда в волосах.

 Федька комически тряхнул головой и обтер лицо футболкой.

 – Так лучше? Здорово, когда ты смеешься. Тебе это обалденно идет, веришь? Смотри, даже дождь прекращается…

 – Тебе бы поемы писать, а не гороскопы, – заметила я. – Уже закончил?

 – Если бы, – тяжело вздохнул парень.

 К обеду обстановка в редакции стала еще более напряженной. Труженики пера общим коллективом подгоняли материалы к печати, возбужденный не на шутку шеф маячил у каждого за спиной, требуя двойной работы, как за два номера, потому что ощущал не только потребность реабилитироваться перед читателями за перенесенный выпуск, но и в самом создании этого спец-выпуска видел огромную ответственность. Внимательно следя за процессом,  время от времени он что-нибудь корректировал, но лицо его оставалось стянутым, крайне сосредоточенным и порою очень недовольным.

 – Готово? – спросил он, когда очередь дошла до меня.

 Я вручила ему еще теплый после распечатки листок. Он задумчиво его прочел и, ничего не сказав, исчез за дверью кухни.

 Лада за соседним столом громко чертыхнулась и спросила, нет ли у меня запасной ручки. Сегодня она выглядела раздражительной, как никогда раньше. Внеплановое составление колонки, трудоемкое высасывание деталей из пальца и, очевидно, сорвавшееся свидание с любовником, явно выбивало ее из колеи.

 Я стояла у приоткрытого окна, спасаясь от ее духов и от внезапно нахлынувшей головной боли.

 – Возьми в сумочке, – ответила я рассеянно.

 Лада крайне редко оказывалась чем-то довольна, излишне напрягаясь казаться серьезной. Что-то непременно ее злило, отвлекало, мешало творческому процессу.

 Бедолага, она трижды поступала в университет, пока ее наконец не приняли. Но зато теперь она могла собою гордиться. В тридцать ее формы напоминали сладкую сдобную булочку, она стала блондинкой, носила облегающую одежду, с изобилием использовала косметику и принадлежала к официальному разряду журналистов, получая за свой труд не гонорары, а как мечталось – полную ставку.

 Через секунду раздался ее протяжный испуганный возглас и, обернувшись, я увидела в руках у Лады фотографию – ту самую, что я стянула в четверг у Борщева.

 Она разглядывала снимок с широко раскрытым ртом, страдальчески прижимая  ладонь к груди.

 – Какой кошмар! Это она? – спросила Лада с недоумением. – Но почему…

 Тут как тут, словно сам черт из табакерки выскочил редактор и выхватил у нее фотографию.

 – Аня, это что? – Осведомился он строгим голосом, как директор школы у нашкодившей пятиклассницы. – Верстка почти закончена, с минуты на минуту материал окажется в типографии, в два часа дня выпуск должен находиться во всех киосках города!

 – О нет, вы не поняли. Нельзя…

 Я попыталась забрать у него злосчастное фото, но шеф отскочил на шаг и удивленно посмотрел на меня.

 – Что значит - нельзя? Фотография просто необходима, мне ли тебе объяснять?

 – Тогда запросим фото из архива театра, – настаивала я. – Вы же видите – это следственный снимок, на него нужно  разрешение.

 – Для сценических портретов у нас нет времени, об этом стоило подумать раньше. А сейчас – это наилучший вариант. Позже, я надеюсь, ты мне расскажешь, откуда у тебя снимок, но сегодня главное, что он есть.

 И с этими словами, а так же с фотографией Мирославы Липки, в которую каждый стремился заглянуть, пока он ею размахивал, шеф покинул кабинет.

 Лада бледно простонала:

 – Ань, ты что? – И смылась следом за редактором.

 Потом долгие пятнадцать минут я стучала в дверь кабинета Виктора Палыча, в котором он заперся вместе с Ладой. Они старались сделать вид, будто их там нет, но я слышала, как они перешептывались.

 – Господи, ну поймите же, этот снимок нельзя обнародовать! У нас нет на это права! – Тщетно упрашивала я дубовую дверь. – Вы же сами знаете…

 – Вика, – в последней надежде я обратилась к секретарщице. – Пожалуйста, передай шефу мою просьбу. Так поступать нельзя. Не тот случай. Пусть лучше забудет про это фото…

 Из-за собственной оплошности я чувствовала себя последней сволочью. А теперь оказалась бессильна что-либо изменить. Оставалось только надеяться, что шеф пересилит в себе максимализм, и не возьмет на себя ответственность за необратимые последствия!

Глава 12

Дождь все постукивал скорбно по крышам и окнам домов, уже не так яростно, не так неистово, ослабленный и раздосадованный от того, что его отчаянный натиск так никто и не  понял, не выслушал, не принял…

 Ритмичное лязганье по карнизу балкона навевало мне очень сложные и непокорные мысли. Все почему-то смешалось в кучу, эмоции вскакивали и лезли друг на друга, как перепуганное зверье в клетке, втискивались в общую цепочку размышлений и рвали ее сразу в нескольких местах.