Елена Крюкова - Ночной карнавал

Горбатый художник исподлобья поглядел на медленно розовеющую Мадлен.

— Ну, все поняла? Давай я вскипячу воду для чая. Горячее сейчас нам всем не помешает. Дьявольский ферваль в этом году. Сумасшедший.

Они приготовили чай вместе. Горбун взял в одну руку посудину с кипятком, в другую — чайничек с заваркой.

— О, с бергамотом и апельсиновой коркой… — втянул он носом воздух. — Как раз мой любимый. Кази все время мерзнет. Ей кажется, что она века стояла на моем холсте.

Они вошли в гостиную. Мадлен тащила в руках чашки, блюдца и золоченые ложечки, прижимая к груди. Она не помнила, есть ли в закромах баронских шкафов сахар.

Кази сидела в углу комнаты, на паркете, босиком. Увидев входящих, она откинулась, закрыла глаза рукой, как от яркого света.

— Солнце, Солнце!.. — забормотала она, отодвигаясь, морщась. — О, как болят глаза!.. Вылечите мне глаза… я больше не хочу запоминать эти вещи… эти карты… я вижу все внутри себя… мне достаточно моих внутренних глаз…

— Тс-с, — прижал горбун палец к губам, ставя чайники на ореховый стол. — Она стала ясновидящей. Она видит, слышит и знает много такого, что невозможно объяснить. А потом это сбывается. Или уже произошло — в тот момент, когда она видела это внутри себя.

Мадлен вспомнила, как Кази однажды прибежала к ней, напуганная, дрожащая; как они поднялись в ее разгромленную комнату; как она, закрыв глаза, говорила Мадлен, какой она видит ее. В короне… на троне… венчающейся на Царство…

Пот широкими ручьями стекал по спине Мадлен. Она налила в чашку горячего чаю, поднесла к губам Кази.

— Пей, моя бедная. Пей, дорогая, — шептала она, и слезы текли по ее щекам. — Тебе будет хорошо. Ты все увидишь. Ты все узнаешь. Ты будешь лететь над землей, как голубка, и видеть все. А мы будем далеко внизу, под твоими крыльями.

Художник прихлебывал чай, строго глядел на девушек. Мадлен поила Кази с ложечки, голова Кази лежала на плече у Мадлен.

— А я ведь принес тебе подарок, Мадлен, — глухо сказал он. — Уж не взыщи. Дареному коню в зубы не смотрят.

— Какой подарок?..

Мадлен поставила чашку на стол. Ее большие глаза сделались еще больше.

Горбун закусил губу желтым прокуренным клыком, пристально поглядел на женщину, которую он любил и писал когда-то.

— Ты ничуть не изменилась, Мадлен, — бросил он. — Ты хороша и будешь хороша еще много, много лет. А может, завтра тебя не будет. Как бы там ни было, я дарю тебе твой портрет. Я трудился над ним. Я закончил его. Если тебе не нравится, можешь его сжечь в камине. Кстати, почему не горят в камине дрова?.. Это я мигом.

Он полез в угол, за мраморную балюстраду, вытащил оттуда вязанку хвороста.

Хворост. Мадлен снова вздрогнула.

От художника не уклонился ее вздрог.

— И то, что тебя пытались сжечь, я знаю, — мрачно сказал он.

— Откуда ты все знаешь?..

— Оттуда. Слухом земля полнится. Весь Пари гудел о происшествии в «Сен-Лоран». Ты думаешь, что ты иголка в стоге сена. Отнюдь.

Он развел огонь в камине, подошел к стене, повернул холст, глядящий слепотой грубо сколоченного подрамника, лицом к зрителям.

— Узнаешь себя?

Мадлен медленно, переступая с пятки на носок, подошла к картине.

Боже, как давно это было. Веселый Дом. Мадам Лу. Граф, безумец Куто. Их кутежи. Их сумасбродства. Любовности. Мороженое в уличных кафе. Первый ее канкан в Красной Мельнице. Прогулки на катерах по ночной Зеленоглазой. И этот битком набитый, пропахший табаком и потом зал, куча народу, девки, вздергивающие в развеселой пляске длинные резвые ноги, и этот человек, живописец, кладущий ей руку туда, откуда мужику нет возврата, увлекший ее за собой на ложе… нет, не на ложе: на холст, в иное пространство, в вечность.

Вот она. Да, она узнает себя! Да, она все такая же! Так же поворачивает голову, глядясь в мутное, старое зеркало. Так же кладет руку на обнаженную высокую грудь, перебирая нитку отборного жемчуга. Так же горят из-под ресниц огромными сливинами, ясными сапфировыми кабошонами ее дивные, Царские глаза. Так же чисты и страстны линии, ямы, впадины, дразнящие возвышенности ее зимнего, нежного, сугробного тела, чуть схваченного персиковым загаром. Только… что это?! Что это, Мадлен, у тебя здесь… и вот здесь?!.. Вот… и вот…

Она, дрожа, не в силах вымолвить слова, показала горбуну на красные пятна: одно — на груди, другое — на животе. Красные точки. Ранки. Вишневые тонкие, вниз, на простыни, стекающие струйки.

Ее взгляд спрашивал, умолял. Ее рука указывала.

А сердце ее знало. Ему не надо было ответа.

— Что ты хочешь услышать? — грубо спросил художник. — Я нарисовал то, что должен был нарисовать. Я так увидел. Это прочиталось на твоем теле, как красный иероглиф. Больше я не смогу тебе ничего объяснить. Когда я делал с тебя набросок там… в Мулен де ля Галетт… это уже проступило, эти алые пятна. Может, это и не кровь вовсе. А клюквенный сок. Сейчас же Большой Карнавал. Вымажись вишневым ли, клюквенным соком и пойди на праздник. И пляши. Пляши до упаду. И все образуется. Я же не злой вестник. И я не хочу твоей смерти. Я же любил тебя. И люблю. И еще напишу тебя много раз. Если… — он бросил взгляд на железное обручальное кольцо, обнявшее ее безымянный палец, — если твой муж мне позволит.

— Это не граф, — испуганно сказала Мадлен.

— Скорейвсего, — пожал плечами горбун. — Весь Пари знает, что сегодня у графа свадьба. Он гуляет с молодой женой во дворце герцога Феррарского, на прудах. Собираешься туда?

Грубость художника ее не удивляла. Они все такие.

— Собираюсь. Праздник у герцога уже начался?..

— А он и не прекращался никогда, — хохотнул горбун. — Сколько Пари стоит, столько веков в Феррарском дворце идет гулянье. Окрестные парки и пруды такого понавиделись, такого… Идем?

Она посмотрела на Кази. Черноволосая сумасшедшая поникла головой на сложенные на столе руки, дремала, бормотала во сне. Из опрокинутой чашки на скатерть выливался крепкий бергамотовый чай, распространяя аромат дальних океанских островов.

— Идем, — твердо сказал Мадлен. — Пока Кази дремлет, я возьму кое-что. Мне надо собраться как следует. На Карнавале надо быть во всеоружии.

Она побежала в спальню. Кто это хотел, чтобы она была на Карнавале в маске льва?! Львицы?! Светской, блестящей, победительной Львицы, Царицы, от взгляда которой все повергаются в трепет, падают наземь и дрожат, и кланяются ей, и с восторгом глядят на нее, и шепчут ей славословия, молитвы, и поют гимны и песнопения?!.. Маска… Маска Льва… Кто ей сделает ее?!.. Она так и останется мечтой…

Она бросила взгляд на подоконник.

На подоконнике, небрежно свешиваясь лентами до полу, валялась маска льва, искусно пошитая, сметанная из желтого бархата, из коричневых и охристых лоскутьев кожи и замши, с вытаращенными зелеными глазами — о, стразы, почти как настоящие изумруды!.. — с торчащими ушами, с разметанной во все стороны золотой дерзкой гривой.