Людмила Бояджиева - Портрет в сандаловой рамке

— Я не совсем понимаю…

Мужчина достал из сумки фотоаппарат.

— «Лейка» 1943 года выпуска. Приобрел в антикварном магазине. Отличная немецкая камера, с него скопировали наш незабываемый «Зоркий». Уверены, что этот предмет вам ни о чем не говорит?

— Уверена, что суп я уже не доем. Пойдемте. Я живу за углом. Временно. Такое впечатление, что разговор затянется. Как и дождь.

Они вышли на улицу.

— У меня есть зонт. А вы, похоже, зонтами пренебрегаете. Кстати, меня зовут Глеб, — донжуан раскрыл зонтик над головой Анны.

— Только не обольщайтесь — грабить у меня нечего.

…Вера зажгла кривоногий дряхлый торшер, включила чайник и доложила нерешительно остановившемуся в дверях гостю: — Я здесь не живу. Я здесь работаю. Продаю настенное вдохновенье. Кофе у меня растворимый, чай в пакетиках. Как видите, обстановка творческая. Можете сесть вон на ту козетку — она драная, но крепкая. Кресло совсем старенькое, вас не выдержит.

— Сесть на это? Попытаюсь, — Глеб, с сомнением пододвинул к столу изящно изогнутый диванчик, осторожно сел, осмотрелся: — Н-да… Пустовато…

— Что вы имеете в виду?

— Обычно напряженность творческого процесса определяется количеством пустых бутылок… Боже избавь! На вас я не намекаю. Видно же, что вы трезвенница. Вернее — не злоупотребляете. Я, знаете, то же, пью только по случаю.

Вера разлила в чашки кипяток: — Творческий процесс пока не идет, вы верно заметили. А пью я в основном чай. Вам кофе? Мы играем на моем поле и первый вопрос мой: — откуда вам так много известно? Ведь я это все придумала! Их встречи, их любовь, даже белый шиповник. Вы нашли способ проникать в чужие мысли или в мое отсутствие стащили записи из диктофона? Впрочем, если вы оттуда, я имею ввиду «контору», то возможно все.

— Похоже, «греческая» гадалка не рассказала вам про реинкарнацию.

— Об этих буддийских и индуистских заморочках я достаточно знаю сама. А что, теперь у сотрудников ФСБ в моде такие аргументы, как переселение души в кармическом цикле?

— Я не разведчик… По профессии, — он взял упаковку с чаем. — Можно мне положить три пакета?

— На гостях не экономлю.

— Но меня лично весьма интригует версия реинкарнации. Забавно воображать, что уже был когда-то, кем-то. Даже «воспоминания» какие-то вдруг прорезываются. Галчонок, упавший в траву… Вальсок. Вот этот… — Сорвав с пианино скатерть, он стоя наиграл «Сказки венского леса».

Из рук Веры вскользнула чашка.

— Разбилась! Это к счастью. Не обожглись? — Глеб нагнулся за осколками и вдруг застонал: — Черт! Радикулит прихватил, теперь не разогнусь…

— А вот массаж я делать не умею, — с вызовом улыбнулась Вера. — И мазей разогревающих у меня нет. И вообще — я вовсе не жалостливая. Вы меня с кем-то путаете. Стойте кочергой, если нравится.

— Невинная шутка! — Глеб быстро разогнулся.

— С большим намеком?

— Ну, как же! Вы жалостливая, милосердная. Я ни с кем вас не путаю. Не могу! Не могу!

Повернувшись к стене, он осатанело замолотил кулаками. Потом затих, тихо стукаясь о стену лбом. Видимо, напряженно думал и, наконец, — решился! Вернулся к столу, сел напротив Веры.

— Хорошо. Выкладываю все на чистоту. Только не перебивайте, только не перебивайте вы, ради Бога!. Исповедь странника… Бред идиота.

Господи, с чего начать? Сколько раз я представлял этот разговор и теперь растерялся, как прогульщик на экзамене. Не смотрите на меня так… Я не преступник. Не аферист. Хотя… Решайте сами!

Он нахмурился, закрыл ладонью глаза и заговорил, словно сам с собой:

— Бывает так, что события нагромождаются в некий хаос… Ну, знаете, когда проявляется фото, то сначала выступают наиболее затемненные детали. И ничего понять невозможно. Изображение проступает медленно, позволяя постепенно угадывать знакомые черты… Вначале я не понимал ничего. Потом приехал в Брюссель и нашел вас. Понимаете?

— Нет, — чистосердечно призналась Вера. — . С какой стати вас заинтересовала моя персона?

— Не торопите меня, умоляю… Я и так запутался. Дело в том, что некий Феликс Бобров, небрежно порывшись в Лубянских досье, оболгал моего деда. Он предъявил ему самое страшное обвинение — предательство. Я решил выследить вас — женщину Феликса… И купить или украсть добытые вами для него документы. Документы по этому делу.

— Документы для Феликса?! Я ничего для него не добывала! Никогда!

— А письма Анны, хранившиеся за портретом? Я поселился над вашей головой — да, да — в мансарде этого дома. И мое распахнутое окно расположено как раз над вашим. Здесь тихие ночи, а русский язык звучит так загадочно. Никто не поймет — можно говорить, не таясь. Вы не боялись чужих ушей.

— Подслушивали… Подслушивали то, что я сочиняла про Анну… Как гадко… Я то думала, что на чердаке ремонтируют крышу, когда слышала шаги… Вы шпионили за мой…

— Не только. Не мог же я сутками караулить у окна ваше летучее воображение. У вас приятнейшая манера не запирать двери комнаты.

— Ага! Вот, значит, как… Вы воровски пробрались сюда?… И включали мой диктофон… Отвратительно… — Вера еле сдерживалась, чтобы немедля не выгнать этого распоясавшегося наглеца. — Вы нечистоплотны.

— Согласен. Ради торжества истины я способен на многое. Кажется, ваш Феликс тоже не стесняется в средствах — какие-то сведения купит, какие-то украдет, а что-то и присочинит.

— Я пустила вас сюда не для того, чтобы обсуждать моего друга.

— Справедливое замечание. Прошу прощенья. Постараюсь не отклоняться от нашего дела. Итак, я попытался собрать информацию по «Делу Тисо» — назовем его так. И самое странное, что она фантастическим образом совпала с вашим вымыслом! Совпала! Отчасти понятно, ведь вы «сочиняли» на основе подлинных документов. Описывали их историю, прочитав письма…

Вера достала пачку листков и положила перед своим гостем.

Глеб в недоумении перебрал бумаги: — Что это?

— То, что вы назвали «Письма Анны». Здесь только одна записка, написанная в ожидании Мишеля. Он часто уезжал на задания и Анна старалась подавить тревогу.

— «Тебя нет, тебя нет, тебя нет…» — прочел Глеб. Нечто лирическое. И куча листков с цитатами из Библии! Откуда они? Объясните, если вы уж такая ясновидящая.

— Представьте поздний дождливый вечер. Брюссель — осень 1944. Дождливая, страшная ночь. Анна ждет. Она не имеет право доверять свои чувства бумаге. Она открывает Евангелие…

Анна взяла том Библии, раскрыла наугад, шевеля губами прочла нечто ее взволновавшее, села к письменному столу отца и начала быстро писать, макая перо в серебряную чернильницу: «Любовь никогда не перестанет, хотя и пророчества прекратятся и языки умолкнут и знания упразднятся…» Апостол Павел.: — Любовь никогда не перестанет… — прошептала она, задумчиво промокая написанное качалкой пресс-папье. — Кабы так, кабы так…