Мэри Стюарт - Не трогай кошку

– Еще бы! Ты не видел, что он нес?

– Нет, – ответил он. – Смотрите, сосиски готовы.

– Да. Ты съешь четыре? Спасибо, не надо так много картошки. Да, пока не забыла: викарий велел передать, что завтра в теплицах его не будет, он собирается в старый фруктовый сад. Что вы там делаете?

– Опрыскиваем деревья, прибираем немножко. Это надо было сделать зимой, да как-то не было времени. Миссис Андерхилл столько хотела сделать в доме. Но теперь, когда вы возвращаетесь... Вы поселитесь в коттедже?

– Думаю, да. Хотя бы ненадолго.

– Въедете завтра?

– Да. Пожалуй, я разыщу миссис Гендерсон и попрошу все там проветрить.

– Не стоит беспокоиться, все уже сделано. – Он улыбнулся мне. – Мы думали, вы скоро вернетесь, а когда викарий сказал, что вы приезжаете завтра, открыли коттедж. Так что можете заселяться в любой момент.

Я вдруг ощутила, что на глаза навернулись слезы. Роб не мог их видеть, я стояла к нему спиной. Он сказал:

– Вы положили мне слишком много сосисок. Давайте поделимся. Чайник кипит, вам чаю или кофе?

– Кофе, пожалуйста. Мне хватит двух сосисок, правда. Они от Рупера? У него всегда лучшие.

– Да. – Он зачерпнул из банки «Нескафе» и положил в чашки. – А помните сосиски, что мы ели по субботам в ларьке у Гуда?

– Еще бы! Ну, начнем.

За ужином он наконец снова перешел на ты, и мы непринужденно болтали – он о поместье и об Андерхиллах, я о Мадейре и Баварии, а потом, не в силах удержаться, о несчастном случае и загадочном послании отца.

– Роб, название «Ручей Уильяма» тебе что-нибудь говорит?

– Что Уильяма?

– Кажется, папа сказал «Ручей Уильяма».

Он покачал головой:

– Насколько помню, ничего такого не слышал.

– Может быть, это водослив?

– Никогда не слышал, чтобы его называли как-нибудь иначе. А ты?

– Тоже. Я просто так спросила – думала, что же папа имел в виду, говоря: «Возможно, мальчик знает». – Я тихо вздохнула и отодвинула тарелку. – Было очень вкусно. Большое спасибо, Роб.

– На здоровье. – Он встал и начал убирать посуду. – Я пойду налажу мопед?

– Если хочешь. А я пока помою посуду.

– Хорошо. – Немного спустя он, как бы между прочим, добавил: – Ты уже поместила урну с прахом отца? В стену?

Наверное, он еще что-то говорил, пока я мыла посуду. Меня это почему-то утешало. Семейная болтовня, как с братьями, и без напряжения, которое раньше по понятным причинам одолевало меня.

– Нет, он не хотел этого. Он говорил – слишком напоминает тюрьму.

Стена была местом захоронения Эшли, где за железной решеткой хоронили всех членов семьи, начиная с Джеймса Эшли, умершего в 1647 году.

– Папа говорил, что ему хватило, когда он был в плену. Ему хотелось чистого воздуха. Поэтому я вернусь утром, когда там никого не будет.

– Кроме меня, но я не помешаю. Если, когда освободишься, захочешь позавтракать, я начну готовить около семи часов. Можешь зайти в коттедж. Я перенесу твои вещи. Это удобно?

– Вполне.

Насвистывая, он ушел, а я стала складывать посуду.

ЭШЛИ, 1835

Она не часто так опаздывала.

Трезвая часть рассудка убеждала, что она просто задерживается. Раньше бывали ночи, когда она вообще не приходила, а он до утра ждал в волнении и метаниях, терзаясь ожиданием и проклиная ее, пока на следующую ночь, невзирая на опасности со стороны семьи и всевидящей деревни, она не приходила снова.

Он отогнал мысли о ней, спешащей к нему через темноту и ветер, завернувшись в старый плащ, сжав в руке ключ от лабиринта. «Ключ от небес», – говорила она, и он не смеялся над ней из-за этих слов, как мог бы, Боже мой, еще месяц назад! Ему пришлось закусить губу, чтобы не сказать: «Ключ от моего сердца».

Так было, когда он окончательно понял: она – единственная. Только она одна.

ГЛАВА 6

Слезами множит утра он росу...

Пять часов утра. В Англии май. Время, которое принято воспевать. И оно стоит того, думала я, мчась по проселочной дороге на своем жужжащем мопеде, а раннее солнце сверкало на мокрой луговой траве, она топорщилась от росы, густой, как иней.

Бог знает, когда я в последний раз так рано вставала; я успела забыть и этот свет, и сладость воздуха, и запах свежевымытого мира, и блеяние пухлых ягнят, и заливающихся в боярышнике дроздов. Забыла и сам боярышник, пенящийся майским цветением вдоль дороги вместе с первоцветом и горицветом, что отзывались яркими красками, словно эхо боярышника. И теперь я забыла все свои заботы. Но он был здесь, рядом со мной.

– Привет, – сказала я весело, без тревоги. – Сегодня я увижу тебя?

– Не удивлюсь, если да, – откликнулся он, и «дверь» между нами медленно закрылась, словно солнце скрылось за тучей.

В поместье не ощущалось никаких признаков жизни. Окна плотно занавешены. Во рву плавали лебеди с шестью серыми лебедятами, голубая цапля деловито ловила плотву. Воздух был чист и неподвижен.

Я провела час в огромных заброшенных садах. Лебеди плавали по воде, цапля ловила рыбу. Во фруктовом саду, навострив уши столбиками, сидели кролики, следя за мной, и утренний свет очерчивал их шерстку. Прекрасный старый дом парил над своим отражением, красно-розовый кирпич и сверкающие окна отражались на водной глади, чуть колеблясь от движения проплывающих лебедей. Не мой, подумала я, больше не мой. Все это сдуло, развеяло сладким утренним ветерком вместе с прахом Джона Эшли. Hiс manet[4]. Он лежит здесь, куда всегда стремился.

А где буду лежать я? Принесет ли кто-нибудь мой прах, чтобы и я стала, хотя бы символически, частью этого сада, этого сверкающего воздуха? И кто принесет?

Ничего не говоря, я ходила так целый час, и никто не пришел ко мне.

На завтрак был бекон и яйца и свежеиспеченный хлеб, приготовленный миссис Гендерсон. В кухню коттеджа лился солнечный свет. Очаг прошлой ночью прочистили, в нем лежали дрова, и вся кухня сияла, как корабельный камбуз.

– Ты хорошо справляешься, – сказала я Робу Гренджеру. – Ей повезло. Кстати, я ее знаю?

– Сомневаюсь. Она вроде как дальняя родственница, всегда жила неподалеку от нашей деревни, но ее родня теперь уехала. Девушка скоро вернется, и мы обсудим наши планы.

– Ну что ж, передай ей от меня, что ей повезло.

Роб ухмыльнулся.

– О, она и сама знает. – Он отрезал от буханки два куска. – Меду?

– Спасибо.

И повезло не только со стряпней, подумала я, намазывая мед на восхитительный хрустящий хлеб. В Робе было что-то крепкое, надежное, какая-то внутренняя сила; чувствовалось, что ежедневные заботы не удручают его, как в дождь не промокает дерево. Роб не любил торопиться. Он казался (и не только казался, как я помнила с детских игр) упрямым, как мул, упорным, как тянущая плуг лошадь, не знающая иной работы. Его непринужденность в общении со мной шла от давнего знакомства, но также от уверенности – неотъемлемой части его натуры. Не той самоуверенности, что была в крови моих элегантных братьев Эшли, а той, которая высекается из характера тяжелой жизнью, как плавные линии скульптуры из твердого камня. Да, ей повезло, и ради моих братьев хотелось надеяться, что она останется в Эшли и не станет убеждать Роба уехать.