Мэри Брэддон - Победа Элинор

Элинор нашла восковой огарок в фарфоровом подсвечнике и коробочку со спичками, приготовленные для нее. Она зажгла этот огарок, сбросила шляпку и мантилью прежде чем села у окна.

«Недолго мне ждать, если папа воротится домой в одиннадцать часов», — думала она.

Ах! Элинор помнила, что и прежде он никогда не возвращался домой в обещанный час. Как часто, о! Как часто ждала она, считая скучные часы по церковным часам (одни часы били даже четверти) и иногда вздрагивала, когда эти странные звуки нарушали ночную тишину! Как часто она надеялась, что, может быть, хоть один раз, отец ее воротится в назначенное им время!

Она взяла в руку подсвечник и начала отыскивать книгу. Ей хотелось наполнить чем-нибудь скучный промежуток до возвращения отца. Она нашла роман Поля Феваля в грязной и изорванной обертке на мраморном письменном столике. Листья были измяты и запачканы, потому что мистер Вэн имел привычку читать романы за утренним кофе. В своей легкомысленной старости он пристрастился к романам и любил сентиментальные истории, как любая пансионерка — как его дочь.

Мисс Вэн подвинула столик к открытому окну и села перед ним, поставив свечку возле себя, а изорванную книгу положив перед собой. Ни малейшее дуновение не заставляло мелькать пламя свечи, не касалось золотистых волос молодой девушки.

Прохожие на противоположной стороне улицы — их было уже мало в это время — глядели на освещенное окно и видели прелестную картину при тусклом блеске одинокой свечи — девушку, спокойную своей юностью и невинностью, наклонившуюся над книгой; ее светлое кисейное платье и золотистые волосы слабо виднелись при тусклом огне.

Стук колес и крики кучеров раздавались вдали на бульварах и на улице Риволи, делая тишину еще заметнее на Архиепископской улице. Время от времени и по этому тихому уголку проезжал экипаж, тогда Элинор Вэн поднимала глаза от книги, едва переводя дух, с нетерпеливым ожиданием надеясь, что, может быть, отец ее возвращается в этом наемном экипаже, но он проезжал мимо, и стук его колес смешивался с отдаленным стуком колес на бульваре.

Часы вдали били четверти. Как продолжительны казались эти четверти! Конечно, Поль Феваль был очень интересен. На этих запачканных страницах рассказывалась ужасная тайна о двух утопленных молодых женщинах, вероломно брошенных в реку, осененную ивами. Но мысли Элинор не были устремлены на эти страницы. Уединенная река, печальные ивы, утопленные молодые женщины, злодей — все это смешивалось в ее тревожных мыслях вместе с ее отцом и увеличивало унылую тяжесть ее беспокойства.

На страницах романа Феваля попадались иногда плохие гравюры, и Элинор представлялось, будто злодей, изображенный на этих гравюрах, походит на угрюмого незнакомца, который пошел вслед за ее отцом и французом к Сент-Аптуанской заставе.

Она воображала это, хотя едва рассмотрела лицо этого молчаливого незнакомца. По-видимому, он нарочно отворачивался, и Элинор видела только мельком черные глаза под тенью его шляпы и черные усы. Всегда есть что-то таинственное и неприятное в идее о том, что от нас скрывают что-нибудь, как бы ничтожно и незначительно было это. Элинор Вэн тревожилась все более и более, по мере того как проходили медленно часы, и живое воспоминание о лице молчаливого незнакомца, которое она видела мельком, начало мучить ее.

«Физиономия его недобрая, — думала она. — А то воспоминание о ней не тревожило бы меня до такой степени. И как он был груб, француз мне не очень понравился, но по крайней мере он был вежлив. А тот другой был очень неприятен. Надеюсь, что он не из друзей папа».

Потом она опять возвращалась к утопленным молодым женщинам, к реке, к ивам, напрасно стараясь заняться романом и не так внимательно слушать, как бьют часы. Иногда она думала:

«Прежде чем я переверну следующую страницу, папа будет дома, или прежде чем я дочитаю эту главу, я услышу его шаги по лестнице».

Несмотря на тишину ночи, много звуков тревожило понапрасну нетерпеливую и бодрствующую девушку. Иногда дверь внизу тряслась, точно по какому-то таинственному влиянию, потому что ветра не было и Элинор воображала, что отец ее берется за ручку двери. Иногда лестница трещала, и Элинор вскакивала со стула, чтобы бежать к отцу навстречу, в твердой уверенности, что он прокрадывается в свою комнату для того, чтобы не разбудить спящих.

Но все эти звуки были жалким обманом. Четверть за четвертью, час за часом били на отдаленных и близких часах. Стук колес на бульварах постепенно затихал и, наконец, совсем прекратился.

Давно уже был пятый час, и Элинор оттолкнула от себя книгу. Начинало рассветать, серое холодное утро казалось холодным и унылым после душной августовской ночи. Элинор стояла у окна и смотрела на пустую улицу.

Но тишина недолго продолжалась. Стук телеги раздался на улице Сент-Онорэ. Кавалерийский отряд с громким бренчаньем пронесся по площади Согласия. Веселые голоса рабочих раздавались па улицах, собаки лаяли, птицы пели, желтое солнце поднималось на безоблачном небе.

Но Джордж Вэн не пришел с утренним светом, и тревожное лицо бледной дочери у открытого окна сделалось еще бледнее и тревожнее.

Глава VI. ЧЕРНОЕ ЗДАНИЕ У РЕКИ

Ричард Торнтон вставал не рано. Обыкновенно он последний оставлял оркестр, присутствуя при репетиции какой-нибудь новой мелодрамы, где весь эффект убийства или похищения зависел от пиччикато скрипок.

Но теперь Ричард не мог позволять себе лениться: представление повой драмы, для которой он приехал в Париж, заставляло его иногда вставать рано. И по правде надо признаться, что мистер Торнтон не очень занимался своим туалетом. Он имел привычку забывать бриться до тех пор, пока подбородок его покрывался какими-то разноцветными волосами, которые удивляли даже его самого. Он не имел даже особенного пристрастия к чистому белью и обыкновенно носил цветную рубашку, испещренную впереди красками. Когда мистер Торнтон покупал новое платье, он надевал его, носил постоянно: и ел, и пил, и рисовал в нем до тех пор, пока оно не начинало распадаться на куски подобно увядшим листьям, падающим с крепкого молодого дуба. Были люди, уверявшие будто мистер Торнтон спал в своем обыкновенном костюме но, разумеется, это была жестокая клевета.

Ходить каждый день миль восемь или девять от своей квартиры до места своих занятий, разрисовывать декорации в большом театре, играть вторую скрипку, успевать на ранние репетиции по холодным утрам, аккомпанировать Григсби в его новой комической арии, или мадам Розальбини в качуче — это не значит вести ленивую жизнь; поэтому, может быть, бедному Ричарду Торнтону простительно, если его друзья имели случай посмеяться над его равнодушием к мылу и воде. В самые шутливые минуты они даже называли его: «Грязный Дик», но я не думаю, чтобы это неблагозвучное прозвание оскорбляло чувства Ричарда. Все любили его и уважали как великодушного, чистосердечного, благородного человека, который едва решился бы сказать ложь для того, чтобы спасти свою жизнь и который не согласился бы выпить кружку пива, за которую он не мог бы заплатить или принять милость, за которую он не мог отплатить тем же.