Людмила Бояджиева - Портрет в сандаловой рамке

— Анна, пожалуйста, не мучай себя. Я давно догадался обо всем. Ты даже не представляешь, как это глупо — судить о человеке по его национальности… По цвету кожи, форме черепа..

— Это мерзость, варварство!

— Это психоз. Целая нация заразилась опасной болезнью — фашизмом.

— И весь мир ненавидит нас! — в глазах Анны сверкнула ярость. — Ненавидит немцев! Господи, как же мне стыдно!

— Но ведь болезни проходят. Вы же сами знаете это, доктор, — глаза Мишеля грустно улыбнулись.

— Иногда эпидемии уносят миллионы жертв, а вирус затаится и дремлет… Я видела, как прячутся, а потом ураганно размножаются раковые клетки… Это страшно, Мишель…

— Но ведь можно сопротивляться, верно? Мы будем бороться и обязательно победим. Я обещаю. Наша роза и чумазый пацан в огороде будут жить в свободной и справедливой стране. — Мишель обнял ее, укачивая, как ребенка. — А у меня есть кое-что для тебя. Зажмурься и не смотри.

Он сходил в прихожую и принес нечто большое, завернутое в шуршащую бумагу.

— Алле! — бумага слетела. Из овальной рамы смотрело лицо Анны, светящееся радостью. — Это мое лучшее творение.

— Неужели я такая? Такая красавица? И роза в волосах! А рама? Откуда ты взял это великолепие? — она погладила тонкую резьбу.

— С рамой вышла удивительная история. Однажды мне пришлось побывать на Тибете. Случилось так, что я спас жизнь тамошнему монаху высокого сана. Он сказал, что для меня — человека светского, европейца — у него имеется особое благословение. Хитро так сказал и преподнес эту рамку. Как она благоухала — это же сандал! Старик предупредил: «- Это земная вещь и небесное посвящение одновременно. Береги ее до особого случая. Поймешь сам, когда он придет» Я понял совершенно точно — он пришел — тот самый, совершенно исключительный случай.

В открытое окно ворвалась бравая строевая песня. Марширующие немецкие солдаты чеканили шаг по брюссельской улице. Пальцы Анны, сжимавшие рамку портрета, побелели. Закусив губу, она смотрела на Мишеля. Он бросился к фортепиано и сильно ударил по клавишам. Венский вальс не ласкал слух, он бушевал, заполняя собой стен комнаты, весь летний день, созданный для мира и радости. Он объявлял войну.

В загородном ресторанчике на озере Женваль под вечер всегда много туристов. Длинноногий гид, возвышавшийся на целую голову над своей группой, вещал столпившимся возле него людям солидного возраста в молодежных «Бермудах» и панамках:

— Озеро Женваль, на берегу которого мы находимся, одно из живописнейших мест в пригороде Бельгийской столицы. По берегам расположены отели и виллы, принадлежащие состоятельным горожанам. Во время оккупации их занимали высшие чины нацистских властей…

Завершив пить кофе с круасаном, Вера еще раз огляделась. Именно так она и представляла себе этот ресторанчик, где заика Поль бросился защищать Мишеля и Анну.

— Желаете что-нибудь еще, мадмуазель? — осведомилась подошедшая к ней официантка.

— Нет, спасибо, — Вера поколебалась. — Я ищу господина по имени Поль. Это пожилой человек, повар или владелец ресторана. Фамилии, к сожалению, не знаю. Да! Он немного заикается.

— Может, Поль Бусилен? — сообразила девушка. — Прекрасный кондитер. Только он совсем не старый. Ему не больше сорока. Но заикается прямо классно!

— Сорок? Не подойдет. Извините, я спрошу в другом месте, — Вера взяла сумочку, намереваясь подняться, и едва не столкнулась с подошедшим к ее столику мужчиной. Светлый беж легкой куртки и брюк подчеркивали крепкий загар, а тот, в свою очередь — белозубую улыбку удачливого донжуана.

— Простите, мадмуазель, у вас свободно? Я слышал, вы интересовались поваром. Могу дать эксклюзивную справку. Здешний маэстро славится куропатками с рыжиками. Правда, одну мою деловую знакомую, отведавшую деликатес, тошнило два дня. А потом…

— Весьма сожалею, что не смогу выслушать ваш рассказ, — Вера решительно поднялась. — Мой обед завершен и, можете не волноваться, — я не ела куропаток. — Она взглянула в серые насмешливые глаза донжуана. — Приятного аппетита.

Она отошла к деревянному парапету у озера и стала бросать крошки печенья выводку утят. При этом выглядела совершенно умиротворенной, но как кипело внутри возмущение! «- Сбежала! Значит, этот ценитель рыжиков понравился тебе, странница! Комплекс той самой «идиотской истории» засел в башке словно обломок снаряда после тяжкого ранения. Решила ведь, что глупости, от которых получаются такие девчонки, как Машуля — самые умные глупости, а испугалась. Все от того, что тайком мечтаешь однажды столкнуться с ним. И на каждого широкоплечего обаяшку смотришь с надеждой — а вдруг? До чего же противно ошибаться. И больно… И стыдно, и страшно. Страшно снова потерять…».

К ресторанчику с треском подкатили мотоциклисты, заполнив вечернюю тишину лязгом и грохотом «тяжелого рока». Бритоголовые парни в черной коже по-хозяйски вступили на заставленную столиками площадку.

«Хайль, Гитлер!» — отсалютовал присутствующим один из парней. Никто из посетителей не ответил. Подтянулись остальные мотоциклисты и принялись за дело — расшвыривали стулья, подтаскивали лавки, устраивая большой помост. Кто-то из «кожаных» задел сидящую за столиком женщину. Ее спутник решил вступится за честь своей дамы. Но едва он успел подняться, «кожаный» схватил смельчака за рубашку и гаркнул нечто устрашающее. Мужчина, рассказывавший Вере про отравление рябчиками, в одно мгновение оказался на месте конфликта и, ловко вывернув бритоголовому руку, уложил его в траву. Но тут на помощь поверженному дружку подоспела остальная команда. Посетители ринулись врассыпную. Загремела рассыпавшаяся с перевернутых столиков посуда, послышались вопли и крики: «Полиция!»

Вера отвернулась и пошла вдоль озера.

«Интересно, это тот ресторанчик, где танцевали Мишель с Анной? Конечно, нет. Их тут десятки. И вообще! Танцевали-то они в моем воображении! Стоп! Они танцевали. Танцевали! И я буду думать, что именно здесь. Да, да — здесь!» — твердо решила она.

— Они разбили мой фотоаппарат! — кричал кто-то на веранде ресторана. — Держите вон того, бритого… Свистели полицейские, бушевал «Рамштайн», а мирный закат так любовно окрашивал всякую былинку, всякий размахавшийся кулак. Сияли золотом железки брошенных мотоциклов…

Вера прибавила шаг.

Разлука казалась Анне бесконечной. Мишеля не было уже три дня. На стене над диваном висел портрет в сандаловой рамке. Теперь они были вдвоем — растерянная Анна и ее счастливый двойник из недавнего прошлого. Из окна доносилось пение уличных музыкантов — старый романс, казавшийся раньше таким милым. А теперь озноб пробирал от наивной грусти, казавшейся пророческой.