Элейн Каннингем - Алиса

— В общем, блин, местечко там клевое, — заверил Энджи. — Когда-нибудь, когда мне приестся вся эта срань, я свалю туда и куплю себе замок. Обзаведусь дюжиной отборных шлюх-служанок и буду их по очереди обхаживать. Стоит там все это гроши. Ни профсоюзов, ни минимальной заработной платы только слепая вера и дисциплина. И — уважение. Люблю, когда меня уважают. Это чертовски приятно. Куплю замок с конюшней и псарней. Я тащусь от собак. Я всегда говорил — о человеке можно судить по тому, как он относится к собакам. Ты вот как насчет собак, Кэмбер?

— Я обожаю собак, — кивнул я.

— Молодец, — похвалил Энджи. — Я рад, что ты такой. На прошлой неделе я увидел, как один парень пнул свою псину ногой. Так вот, я сграбастал его за шкирку, прижал к стене и пару-тройку раз прошелся по его сальной роже своей игрушкой — ты её помнишь, да? Он заверещал, как будто я его кастрировал, и заблеял — за что, мол? А я говорю: да за такое обращение с животными тебя убить мало, сукин сын.

Я кивнул. Хмель почти рассеялся. Энджи возбужденно сопел у самого моего лица. Несло у него изо рта премерзко, но я не отодвигался. Мало ли, вдруг обидится. Он ведь предупредил, как чтит уважение.

— Я вот женился на этой свинье лет шесть-семь назад, — откровенничал Энджи, брызгая на меня слюной. — И вскоре приобрел колли — потрясную такую, шуструю сучку — лучше не бывает. Умница обалденная. Так вот, эта потаскуха невзлюбила мою колли — вожжа прямо ей под хвост попала. Однажды, в мое отсутствие, эта дрянь высекла собаку кнутом. Я возвращаюсь и вижу — вся моя псина в отметинах. Ну, мне разжевывать-то не надо. Я прямиком к свинье и приказываю, чтобы она разделась догола. Она отбрыкивается, но я показываю, кто в доме хозяин, и она быстро раздевается. Остается в чем мать родила.

Перехватив мой недоуменный взгляд, Энджи пояснил:

— Так положено. Когда хочешь поставить шлюху на место, сперва заставь её раздеться. Совсем другое дело. Ох и покуражился же я над этой стервой. Все кости переломал. Три месяца валялась потом в больнице. Но — зауважала.

Я спросил у него разрешения посмотреть газеты и удостоился великодушного «пожалуйста». Я потянулся за газетой и в это мгновение зазвонил телефон. В первую минуту мне это показалось странным, но потом, по зрелом размышлении я решил — а почему бы и нет? К удобствам быстро привыкаешь. Я быстро перелистал газету. Утром я пытался читать её первую половину, не слишком, впрочем, понимая, о чем идет речь. Теперь же, на первой же странице второй половины я обнаружил заметку о трагическом происшествии в подземке и с головой погрузился в чтение. Введя читателя в курс дела, автор дальше написал следующее:

«Свидетелями происшествия были двенадцать человек, однако их показания на редкость противоречивы. Трое из них утверждают, что возле старика не было ни души. Еще четверо уверяют, что собственными глазами видели мужчину, который так резко оттолкнул от себя старика, что тот упал прямо под колеса поезда. Наконец, по словам оставшихся пятерых свидетелей, старик обнимал какого-то мужчину, от которого затем сам отпрыгнул, но споткнулся и упал на рельсы. Никто из свидетелей не сумел как следует описать этого мужчину, однако большинство сходится на том, что его возраст был между тридцатью и сорока годами. Личность погибшего гражданина пока не установлена. Никаких документов при нем не было. Обнаружен только ключ от сейфа. Отпечатки пальцев погибшего в настоящее время проверяет Федеральное бюро расследований.»

Заглянув через мое плечо, Энджи ухмыльнулся.

— Ну как, Джонни-бой, приятно знать, что тебя разыскивает полиция?

— Никто меня не разыскивает.

— Тебя пока не опознали, Джонни-бой. Но безусловно разыскивают. Не заблуждайся на сей счет.

Выглянув из окна, я увидел, что мы подъезжаем к мосту Джорджа Вашингтона. Хмель окончательно выветрился, и я чувствовал себя вконец разбитым, подавленным и бесконечно несчастным. Меня прошиб холодный пот, а все мечты о десяти тысячах долларов без налогов развеялись, как дым и канули в Лету.

Когда мост остался позади и «кадиллак» въехал в штат Нью-Джерси, я решил покопаться в своей душе — то, что я там увидел, мне не слишком понравилось. Я ещё не совсем оправился от последствий быстрого, но тяжелого опьянения, ещё не до конца стряхнул хмельное оцепенение, не полностью вырвавшись из объятий Бахуса, но мной уже овладела та необъяснимая ясность, которая овладевает человеком, сумевшим избавиться от горячечных иллюзий, что, выпив ещё пару стаканов, он покорит весь мир. Я вообще хмелею довольно быстро, а за последние два часа я поглотил восемь унций очень сухого мартини, примерно такое же количество белого вина, да ещё в придачу около четырех унций шелковистого динамита по названию Штрега. Такое количество спиртного вполне могло свалить с ног человека, даже более искушенного в алкоголе, чем я. Что касается меня, то я сидел, обливаясь холодным потом и мелко дрожал — то ли от холода, то ли от страха.

Меня обозвали простаком — с холодной логикой, возражать против которой я больше не смел, даже оставшись наедине с самим собой. Столкнувшись с необходимостью быстро и последовательно принимать решения, я преуспел лишь в том, что всякий раз неизменно делал неверный выбор. Несколько устных угроз вызвали у меня панический страх, от первой же хорошенькой мордашки я потерял голову, как невинный четырнадцатилетний отрок, улыбчивый толстяк напоил меня, подкупив — нет, даже не десятью тысячами долларов, — а несколькими стаканами спиртного. В самом деле, заплати мне Монтес десять тысяч — и он стал бы таким же простофилей, как и я. Увы, сумма была чересчур велика. Двадцать центов — вот красная цена Джону Т. Кэмберу, честная и справедливая. Ведь проигравшему никто не платит, а в том, что я проигравший, никаких сомнений у меня не было. Слабым утешением мне могло послужить, что я был не одинок, а представлял бесчисленное поколение бестолково суетящихся дуралеев, раздираемых страстью к вещам и наживе, одурманенных телевидением, обреченных на прозябание из-за полного отсутствия талантов, целеустремленности и здорового честолюбия, начисто лишенных какой бы то ни было философии, надежды, религии, веры и даже культуры, бесцельно мечущихся из никуда в никуда — и живущих в страхе, в вечном страхе; страшащихся завтрашнего дня, атомной бомбы, безработицы чего угодно.

Дело было не в Энджи, Шлакмане или Монтесе; нет, страх укоренился в самой глубине моей души, а они только пробудили его, растолкали и выпустили на свободу. Страх таился в самой глубине моего подсознания. Начищенный до блеска кастет и консервный нож только извлекли его наружу, ничего к нему не прибавив.