Джон Ирвинг - Мужчины не ее жизни
— Детка, — умоляющим тоном сказала Ханна, — эта старуха была прикована к инвалидной коляске, а та, что с шеей, — она настоящий ходячий скелет, у нее голова просто не держится на плечах!
— Я думаю, Эдди очень мил, — только и сказала в ответ Рут. — Ты когда-нибудь тоже постареешь. Разве тебе не хотелось бы, чтобы у тебя тогда был кто-то вроде Эдди?
Но даже Рут не могла не признать, что при всей ее готовности закрывать глаза на недостатки творчества Эдди серьезные натяжки в «Трудной женщине» бросаются в глаза. Мужчина, которому только-только перевалило за пятьдесят, имеющий несомненное сходство с Эдди, без ума влюблен в женщину под восемьдесят. Они занимаются любовью среди обескураживающего сонма медицинских приборов и неопределенностей. Неудивительно, что знакомятся они в приемной доктора, где герой с тревогой ждет своей первой сигмоидоскопии[45].
— Вы здесь по какому поводу? — спрашивает старушка более молодого мужчину. — Вид у вас вполне здоровый. — Мужчина делится с ней своей тревогой относительно процедуры, которая ему предстоит. — Да бросьте вы, — говорит ему престарелая женщина. — Мужчины-гетеросексуалы всегда такие трусы, когда дело касается их заднего прохода. Успокойтесь, в этом нет ничего страшного. Мне сигмоидоскопию делали раз пять-шесть. Да, будьте готовы — они таки закачают в вас немного газа.
Несколько дней спустя эти двое встречаются на вечеринке. Пожилая женщина так красиво одета, что мужчина не узнает ее. А она ведет себя с ним кокетливо-пугающе — подходит к нему и шепотом спрашивает: «Когда я вас видела в последний раз, вы опасались за свой задний проход. Ну и чем дело кончилось?»
Он, заикаясь, отвечает: «Благодарю вас, все прошло хорошо. Бояться было абсолютно нечего!»
«Я вам покажу кое-что, чего нужно бояться», — шепчет она ему, и с этого начинается их волнующе страстный роман, который заканчивается только со смертью женщины.
— Господи милостивый, Рут, — сказал Алан по поводу пятого романа Эдди. — Ты должна передать это О'Харе — его ничто не может смутить.
Алан не отказался от привычки называть Эдди по фамилии (что очень не нравилось Эдди), но успел сильно привязаться к нему, хотя и не к его сочинениям; а Эдди, хотя Алан Олбрайт был его полной противоположностью, со временем стал питать к нему такие теплые чувства, какие прежде считал невозможными. Они были добрыми друзьями, когда умер Алан, и Эдди со всей серьезностью отнесся к своим обязанностям на гражданской панихиде по Алану.
Отношения Эдди с Рут (в особенности недостаточное его понимание тех чувств, что она питала к своей матери) были совсем другим делом. Хотя Эдди и видел те громадные перемены, что произошли с Рут, когда она стала матерью, он не мог понять, каким образом материнство сделало ее еще более непримиримой по отношению к Марион.
Проще говоря, Рут была хорошей матерью. Когда умер Алан, Грэму было всего на год меньше, чем Рут в то время, когда от нее ушла Марион. Рут не в силах была понять, как это Марион могла не любить свою дочь. Рут скорее бы умерла, чем оставила Грэма; она и представить себе не могла, как можно бросить его.
И если Эдди был одержим душевным состоянием Марион (или тем, что он мог узнать об этом из «Макдермид, на покое»), то Рут прочла четвертый роман своей матери с нетерпением и пренебрежением. («Наступает момент, когда скорбь становится самоцелью», — думала она.)
Алан, пользуясь своим служебным положением, попытался разузнать как можно больше о канадской писательнице, авторе детективов, называвшей себя Алис Сомерсет. Ее канадский издатель сообщил, что успех Алис Сомерсет в Канаде невелик, и она не смогла бы прожить на доходы от продаж ее книг в собственной стране; однако французские и немецкие издания оказались гораздо более популярными. Зарубежные издания позволяют ей вести безбедное существование. Имея скромную квартирку в Торонто, мать Рут проводит худшие месяцы канадской зимы в Европе. Ее немецкий и французский издатели с удовольствием находят для нее подходящие жилища в аренду.
— Милая женщина, но немного замкнутая, — сказал Алану немецкий издатель Марион.
— Она обаятельная, хотя и никого не подпускает к себе, — сказал французский издатель.
— Не знаю, почему она пишет под псевдонимом — она мне представляется очень закрытым человеком, — сказал Алану канадский издатель Марион, сообщивший и ее адрес в Торонто.
— Да бога ради, — не уставал повторять Алан; у него даже состоялся разговор с Рут на эту тему всего за несколько дней до его смерти. — У тебя есть адрес матери. Ты же писатель — напиши ей письмо! Ты бы даже могла съездить к ней, если есть желание. Я буду рад съездить с тобой. А то езжай одна. Ты могла бы взять Грэма — Грэм ее наверняка не оставит равнодушной!
— Она меня оставляет равнодушной! — сказала тогда Рут.
Рут с Аланом приехали в Нью-Йорк на вечер, посвященный выходу в свет нового романа Эдди, было это в октябре, вскоре после третьего дня рождения Грэма. Погода в тот день стояла теплая, солнечная, совсем летняя, а когда наступил вечер, воздух принес контрастную прохладу, которая воплощала в себе лучшие стороны осени. Рут запомнила слова, сказанные Аланом: «Непревзойденный день!»
Они сняли номер с двумя спальнями в «Станхопе» и занимались там любовью, а Кончита Гомес повела Грэма в ресторан отеля, где мальчика угощали, как маленького принца. Они все приехали в Нью-Йорк из Сагапонака, хотя Кончита и возражала, говоря, что они с Эдуардо слишком стары, чтобы даже одну ночь проводить отдельно — кто-нибудь из них может умереть, а для пары, которая прожила жизнь в счастливом браке, нет ничего хуже смерти в одиночестве.
Великолепная погода, не говоря уже о сексе, произвела на Алана такое благоприятное впечатление, что он настоял на прогулке — пятнадцать кварталов до места проведения вечера они шли пешком. Оглядываясь назад, Рут вспоминала, что Алан, когда они пришли, показался ей раскрасневшимся, но тогда она решила, что это знак хорошего здоровья или воздействие прохладного осеннего воздуха.
Эдди выступил в своем обычном самоуничижительном духе: он произнес глупую речь, в которой благодарил старых друзей, пожертвовавших своими планами на этот вечер; он вкратце пересказал сюжет своего нового романа, а потом стал убеждать публику, что им не стоит морочить себе головы и читать его книгу теперь, когда они с ней познакомились.
«И основные персонажи будут вполне узнаваемы… по моим предыдущим романам, — промямлил Эдди, — хотя они стали немного старше».
Ханна пришла с неоспоримо отвратительным типом, бывшим хоккейным вратарем, который только что опубликовал воспоминания о своих сексуальных подвигах и почему-то отчаянно гордился тем ничуть не примечательным обстоятельством, что никогда не был женат. Его жуткая книга называлась «Не в моих воротах», а юмор его главным образом проявлялся в неприглядной привычке называть женщин, с которыми он спал, «шайбами»[46].
Ханна познакомилась с ним, беря у него интервью для журнальной статьи, посвященной занятиям спортсменов, оставивших спорт. Насколько было известно Рут, они пытались стать либо актерами, либо писателями, и она заметила Ханне, что ей больше нравится, когда они пытаются стать актерами.
Но Ханна в последнее время все чаще грудью вставала на защиту плохих любовников. «Что может знать замужняя старушка?» — спросила она у своей подруги. Рут первая была готова признать, что ничего. Рут знала только, что она счастлива. (Она знала и то, что ей повезло обрести это счастье.)
Даже Ханна готова была согласиться с тем, что брак Рут и Алана удался. Если Рут ни за что не призналась бы, что поначалу их сексуальная жизнь была всего лишь терпима, то позднее она сказала бы, что научилась наслаждаться даже этой стороной жизни с Аланом. Рут нашла себе наперсника, и наперсник этот был человеком, которого она тоже любила слушать; более того, он был хорошим отцом единственного ребенка — других у нее никогда не будет. А ребенок… господи, вся ее жизнь изменилась с появлением Грэма, и за это она тоже была готова любить Алана.
Будучи немолодой матерью — ей было тридцать семь, когда родился Грэм, — Рут волновалась за сына больше, чем волнуются молодые. Она баловала Грэма, но решила, что больше не будет иметь детей. А для чего рожают одного-единственного ребенка, если не для того, чтобы баловать его? Заботы о Грэме стали самой важной составляющей жизни Рут. Мальчику исполнилось два года, когда Рут вернулась к писательской карьере.
Теперь Грэму было три. Его мать наконец закончила свой четвертый роман, хотя и продолжала говорить о нем как о незаконченном по понятной причине: она не считала роман законченным в достаточной мере, чтобы показать его Алану. Рут была неискренна даже перед самой собой, но ничего не могла с этим поделать. Она побаивалась реакции Алана на ее роман по причинам, которые никак не были связаны с тем, насколько роман закончен или незакончен.
