Джон Ирвинг - Мужчины не ее жизни
Она повесилась этим утром, вероятно, когда только-только начало светать. Ей было двадцать три. Она была одета в свою старую одежду — в то, в чем приехала на Запад работать официанткой. Поскольку она не была одета (точнее сказать — раздета) как проститутка, Харри поначалу не узнал ее. Вратна надела на себя и всю свою бижутерию — все, что у нее было. Крестик, который принес Харри, был бы совсем уж лишним. У нее на шее висело с полдюжины крестиков и почти столько же распятий.
Харри не прикоснулся ни к ней, ни к чему бы то ни было в комнате. Он просто отметил, что, судя по ссадинам на шее — не говоря уже по обвалившейся штукатурке с потолка, — она, видимо, умерла не сразу. Какое-то время она билась в петле. Над комнатой Вратны снимал квартиру музыкант. Он вообще-то мог бы услышать, как она вешалась, — в особенности звуки обваливающейся штукатурки и скрежет арматуры светильника, но музыкант на каждое Рождество уезжал из Амстердама. Обычно Харри тоже уезжал на Рождество.
На пути в полицейский участок, где он собирался написать рапорт о самоубийстве девушки — а он уже знал, что это не убийство, — он только раз оглянулся на Аудекеннисстег. На свежем снегу только след шин его велосипеда и свидетельствовал о какой-то жизни на крохотной улочке.
Напротив старой церкви сидела в своем окне единственная проститутка, вышедшая на работу в это рождественское утро, — это была толстая негритянка из Ганы, и Харри остановился, чтобы отдать ей все свои подарки. Она была рада шоколадкам и пирожным, но сказала, что елочные украшения ей ни к чему.
Что же касается лотарингского креста, то Харри хранил его какое-то время. Он даже купил цепочку к нему, хотя цепочка обошлась ему дороже крестика. Потом он подарил этот крестик вместе с цепочкой своей очередной подруге, но при этом совершил ошибку, рассказав ей всю историю. Он всегда ошибался в женщинах на этот счет. Он думал, что она возьмет крестик и его историю в придачу. Ведь он же, в конце концов, искренне сочувствовал той русской девушке, и этот лотарингский двойной крест имел для него некую сентиментальную ценность. Но ни одна женщина не хочет знать, что купленное ей украшение стоит гроши или что оно было куплено для другой женщины, не говоря уж о нелегальной эмигрантке, русской шлюхе, которая повесилась там, где занималась своим ремеслом.
Подруга Харри вернула ему подарок, для нее он не имел никакой сентиментальной ценности. В настоящее время у Харри не было подружки, и теперь у него и в мыслях не было когда-нибудь дарить лотарингский двойной крест другой женщине, даже если у него будет другая женщина.
Харри Хукстра никогда не страдал от недостатка подружек. Проблема, если это только была проблема, состояла в том, что ни одна подружка у него не задерживалась. Он не был развратником. Он никогда их не обманывал — у него никогда не было больше одной подружки одновременно. Но он их оставлял, или они оставляли его — все его любовные связи были скоротечными.
Теперь, сидя перед своим столом и откладывая тяжкие труды по его очистке, сержант Хукстра (в свои пятьдесят семь — и твердо решив уйти этой осенью, когда ему будет пятьдесят восемь, в отставку) спрашивал себя, вечно ли он будет «холостяковать». Безусловно, его отношение к женщинам и их отношение к нему определялось, по крайней мере отчасти, характером его работы. И по меньшей мере одна из причин, по которой Харри решил уйти в отставку до срока, состояла в его желании проверить, верно ли это его допущение.
Ему было восемнадцать, когда он начал работать полицейским на улице; в пятьдесят восемь его стаж достигнет сорока лет. Естественно, сержант Хукстра получит чуть меньшую пенсию, чем если бы он ушел, как положено, в шестьдесят один, но ему, неженатому и бездетному, вполне должно хватить и урезанной пенсии. К тому же мужчины в семье Харри умирали довольно молодыми.
Пока Харри на здоровье не жаловался и, зная свою генетическую предрасположенность, судьбу не искушал. Он хотел путешествовать; еще он хотел попытаться жить за городом. Хотя он и читал много книг про путешествия, сам он почти не путешествовал. И хотя Харри любил книги о путешествиях, еще больше он любил романы.
Глядя на свой стол, открывать который у него не было ни малейшего желания, Харри Хукстра думал: «Пора бы Рут Коул выпустить новый роман». «Не для детей» он прочел уже, наверно, лет пять назад. Интересно, сколько ей нужно времени, чтобы написать роман?
Харри читал все романы Рут по-английски, потому что его английский был очень даже хорош. А на улицах квартала красных фонарей, в «маленьких стенах», английский все больше становился языком проституток и их клиентов — плохой английский был новым языком де Валлена. («Плохой английский, — думал Харри, — станет языком будущего мира».) А как человек, чья будущая жизнь должна была начаться в скором времени, когда ему исполнится пятьдесят восемь, сержант Хукстра, завтрашний отставной государственный служащий, хотел, чтобы его английский был хорош.
Читатель
Женщины сержанта Хукстры обычно выражали свое неудовольствие нежеланием Харри бриться; то, что он был явно лишен тщеславия, возможно, и привлекало к нему поначалу женщин, но в конце концов они воспринимали его невнимание к собственному лицу как знак того, что он безразличен к ним. Когда щетина на его лице начинала напоминать бороду, он ее сбривал; Харри не нравились бороды. Иногда он брился через день, иногда — только раз в неделю; случалось, он вставал ночью и брился, чтобы женщина, которая лежала с ним в постели, проснувшись утром, увидела другого мужчину.
Такое же безразличие демонстрировал Харри и к своей одежде. Работа Харри состояла в ходьбе. Он носил жесткие, удобные шиповки; единственными подходящими для него брюками были джинсы. У него были короткие кривые ноги, плоский живот и задница как у мальчишки, совсем никакая. От поясницы вниз он был сложен, как Тед Коул, — крепко сбитый, ничего лишнего, — но верхняя часть его тела была более развита. Каждый день он ходил в гимнастический зал, и грудь у него была колесом, как у штангиста, но, поскольку обычно он носил свободные рубашки с длинными рукавами, посторонний человек ни за что бы не догадался, какой он сильный и мускулистый.
Рубашки были единственной цветастой частью его гардероба; большинство его женщин говорили, что рубашки у него слишком уж цветастые или по меньшей мере броские. Он любил рубашки, на которых «много чего всякого», как он сам любил говорить. Такие рубашки никогда не носят с галстуками, но Харри, так или иначе, почти никогда не носил галстуков.
Редко он надевал и полицейскую форму. В де Валлене его знали не меньше чем самую яркую из проституток, долгие годы просидевшую в своем окне; каждый рабочий день или каждую ночь он не меньше двух-трех часов проводил на ногах в своем квартале.
Пиджакам он предпочитал штормовки или что-то на любую погоду, всегда темное, одноцветное. У него была старая кожаная куртка на теплой шерстяной подкладке, но все его куртки, как и рубашки, были свободными. Он не хотел, чтобы под ними был виден его «вальтер» девятого калибра, который он носил в наплечной кобуре. Только в сильный дождь надевал он бейсбольную кепочку; он не любил шляп и никогда не носил перчаток. Одна из бывших подружек Харри говорила, что одевается он как «типичный головорез».
Волосы у него были темно-каштановые, но уже с сединой, и Харри относился к ним с такой же небрежностью, как и к своей щетине. Он стригся очень коротко, а потом отпускал их до бесконечности.
Что касается его формы, то в первые четыре года службы, когда он работал на западе Амстердама, он надевал ее гораздо чаще. Квартира его так и осталась в том районе, и не менял он ее не из-за лени, а потому что ему нравилась роскошь двух каминов, один из которых был в его спальне. Его главными слабостями были дрова и книги; Харри любил читать у огня, а книг он накупил столько, что переехать куда-либо было для него непосильной задачей. И потом, на работу и обратно он любил ездить на велосипеде; ему хотелось, чтобы между его домом и де Валленом пролегало некоторое расстояние. Хотя в квартале красных фонарей его знала каждая собака и его фигуру легко узнавали на переполненных улицах (потому что настоящим его кабинетом был де Валлен, «маленькие стены» которого были хорошо знакомыми ящиками его настоящего письменного стола), Харри Хукстра был мизантропом.
Женщины Харри, помимо всего прочего, жаловались на его замкнутость. Он предпочитал читать, а не слушать. А что касается разговора, то Харри предпочитал растопить камин, лечь в кровать и смотреть на отблески огня на потолке и стенах. Еще он любил читать в кровати.
Харри спрашивал себя: неужели это только его женщины ревнуют к книгам? Он считал, что это их главная глупость. Как можно ревновать к книгам? Эта ревность казалась ему еще более глупой, если он знакомился с ревнивой женщиной в книжном магазине. Харри со многими своими женщинами познакомился в книжных магазинах; с другими (хотя в последнее время все реже) он знакомился в гимнастическом зале.
