Дарья Плещеева - Береговая стража

— Что за свидетель?

— Еще один фигурант, Румянцев, он с перстнем, который ваше сиятельство изволили выиграть у госпожи Лисицыной, сумел было достичь ее доверия, но его, сдается, или перекупили, или просто заперли в доме, или еще чего с ним сотворили. Этого предъявить пока не могу. Польза от него такая — он подсказал, что Степанова могла быть повенчана с Орестом Ухтомским. А тогда я сообразил, кто их тайно повенчал. Это — бывший иерей домового храма Летнего дворца, отец Мисаил, который приятельствовал с моим покойным дедом и чуть ли не крестил его дочерей. Младшие Ухтомские знали его, и он их хорошо знал. Вообразите себе романтическое венчание ночью, в старой домовой церкви, в полуразрушенном дворце…

— Да уж воображаю…

Надо полагать, Потемкин вспомнил другое венчание, тоже тайное, тоже ночное, и тяжко вздохнул. Световид ждал, пока князь заговорит, но тот нахмурился и уставился на миску с тертой редькой. Потом взял пригоршню и стал жевать, морщась.

— Отчего ты пришел ко мне со всем этим вздором, Тропинин? — вдруг спросил он.

— Оттого, что невинные сидят в заточнии. И оттого, что этот вздор появится в «Кабалистической почте», которой вы изволите покровительствовать, ваше сиятельство. Но ежели проворовавшийся чиновник или рогатый муж не совершают уголовного преступления, то действия господина Лисицына должны наконец привлечь внимание господина обер-полицмейстера. То, что Лисицын велел следить за моим домом, еще не преступление, но убийство фигуранта Каменного театра Бориса Надеждина должно быть наказано. Надеждина и его спутницу выследили, когда они несли мне оба этих завещания. Его зарезали, ей удалось бежать. Далее — поняв, что теперь за него возьмутся не на шутку, Лисицын может натворить бед и уничтожить тех, кто может дать против него показания. Я пришел для того, что только вы, ваше сиятельство, можете приказать немедленно и без проволочек взять его под арест. Если не поспешить — погибнут невинные люди.

— Так, — сказал Потемкин. — А ежели не прикажу, а заместо того позову сюда плясунов или даже устрою роговую музыку? Что на это скажешь? Пропечатаешь меня в своем журналишке? Пошел вон, надоел.

Князь опять потянулся к тертой редьке и стал ее есть руками.

— Благодарю, ваше сиятельство. Теперь, получив ясный ответ, я буду рассчитывать только на себя и друзей, — Световид встал, взял конверты и поклонился. — Покорный слуга вашего сиятельства.

— Стой! — крикнул Потемкин, когда Световид уже взялся за дверную ручку. — Стой, тебе говорят! Более ничего не скажешь?

Видя, что странный посетитель намерен преспокойно удалиться, как будто заходил в лавку и не нашел там нужного товара, и не взывает о милости, князь был несколько озадачен.

Дверь уже отворилась, когда он, при всей лени и хандре, пылкий и стремительный, вскочил с постели. Халат распахнулся, исподнего под халатом не было.

Световид посмотрел на князя бестрепетно и с тем любопытством, с которым человек, лишенный страха перед насекомыми, глядит на какое-нибудь причудливое многоногое создание, бредущее по оконному стеклу.

— Весьма благодарен вашему сиятельству за поддержку «Каббалистической почты», — сказал он. — Позвольте откланяться.

— Ты флегматического темперамента? — вдруг спросил Потемкин.

— Возможно, ваше сиятельство.

— Ступай сюда, сядь. Как вышло, что Ухтомские убили отца Мисаила?

— Они пришли к нему ночью, чтобы выяснить, кому он рассказал про тайное венчание. После смерти Степановой и похорон оба были возбуждены, сердиты, кричали на старика. А я еще раньше, сообразив из рассказов Румянцева, кто повенчал Ореста Ухтомского на Глафире Степановой, понял, что отцу Мисаилу угрожает опасность. И отправил человека охранять его. Когда князья Ухтомские подняли крик, вошел мой человек. Отец Мисаил, поняв, что будет драка, встал между, его оттолкнули, кто — не понять. То есть Ухтомские по-своему виновны в смерти священника, хотя они его не убивали.

— Вы доставили мне занятное развлечение, господин Мосс. Вот уж не думал, что смерть дансерки может меня столь увлечь, — Потемкин усмехнулся. — Коли ты — наследник Захарьиной, то ждет тебя немалая склока с ее дальней родней, которая сейчас распоряжается имуществом.

— На то подьячие есть, ваше сиятельство. За деньги они с этой склокой справятся в две недели, а я знаю порядочных. Отыщут свидетелей, при которых завещание было подписано.

— Хочешь быть представлен ко двору?

— Как вашему сиятельству будет угодно. Меня более беспокоит судьба «Каббалистической почты». У меня скоро будет довольно денег для десятка таких журналов, но его статьи изрядно остры, а если там будет напечатана история семейства Лисицыных, даже не называя имен, то, с одной стороны, разберут и две тысячи журнальных книжек, а с другой — те, у кого совесть нечиста, сильно переполошатся…

Светлейший усмехнулся.

— Хотя Мосс и толковал мне о великой пользе вашего журнала, но сейчас для него не время, — сказал он. — Государыня от одного слова «журнал» в возмущение приходит. Ты Федора Кречетова знаешь?

— Кто ж из типографщиков его не знает?

— И что о нем говорят?

— Говорят — обо всем человечестве печется, а себе лишнюю пару исподнего купить не на что. Учит искать блаженство в добре, а чудачит и ни в одном ремесле долго не задерживается — сказывали, даже в столичной полиции год прослужил.

— О том, что тайное общество просветителей собрал — слыхал?

— Да какое ж оно тайное, когда про него вся полиция знает? — удивился Световид. — Да бог с ним, всегда были охотники построить рай на всей земле, не умея сделать этого в собственном доме.

— Он выпустил журнал «Не все и не ничего» — видал, поди? Набил туда битком безумных идей — а государыня, сам знаешь, за журналами особо присматривает. И издание, где бы призывали ограничить ее монаршую власть, ей в России без надобности. После первого номера и закрыли журналишку. Так что твои «Каббалистические письма» сейчас и вовсе некстати.

— А что Кречетов?

— Ничего — наконец засел дома и взялся за переводы. Ста-точно, малость поумнел. Так что оставь пока эту затею, Тропинин. Утешайся тем, что она меня несколько развлекла. А коли есть новые статейки вели мне прислать — может, посмеюсь.

— Они у господина Мосса.

— Это не я, а он, хандра моя во плоти, — главный покровитель «Каббалистической почты». Когда он выпросил у меня перстень с солитером, я и подумать не мог, какую кашу вы с ним завариваете, — сказал Светлейший. — И по сей день вспомнить не могу эту Лисицыну. Ни лица, ни прелестей.