Дарья Плещеева - Береговая стража

— Бери, — сразу согласился Лисицын. — Сколько-нибудь с нами проедет.

— Да, мой друг.

Лиза поняла мужа с полуслова. И он видел это, и видел ее спокойствие, и ему показалось, что из беды можно как-то выкарабкаться. Главное — доехать поскорее до Гатчины, а там найдутся добрые люди, помогут сменить лошадей, недаром Лисицын, зная, что государыня не вечна, стал заводить связи при «молодом дворе». И — вперед, в Лифляндию, в Курляндию, к Либавскому порту, который, сказывали, этой зимой не замерз!

— Вам нельзя тут оставаться, — сказала Саньке Лиза, и он кивнул, хотя ничего не разумел в происходящем. — Ах ты Господи! Фролка, Фролка! Надо взять Желанного и Любезного! Без них нельзя!

Породистые рысаки — это живые деньги, и весьма немалые.

— Оседлай их, Фролка! — велел Лисицын.

— Нет, что ты? Или у нас лошадей под верх не осталось? — возмутилась Лиза. — Ну, сочтемся? Сколько нас?

Получилось — в экипаже она сама, да Лисицын, да княгиня Ухтомская, причитающая о своих драгоценностях, да господин Морозов; больше не поместится, потому что место займут мешки с серебром и прочее имущество; а верхами — Матвеич, Полкашка, еще два человека Матвеича, пока что безымянных, да дворецкий Иван Данилыч, знающий слишком много, чтобы его оставлять. Да еще Фролка и Юшка, которого решили посадить на одну из упряжных лошадей форейтором. Всего — одиннадцать душ.

Решено было и всех лошадей из конюшни забрать — заводные кони в таком деле не помеха.

— Едем, благословясь, — сказал Лисицын. — Сестра, не ной! Я тебе новые побрякушки выиграю!

— Позор, позор… — твердила Ухтомская.

— Ванюшка, вот тебе два рубля, — говорила меж тем самому разумному из лакеев Лиза. — Деньги немалые. Следи, чтобы никто из дома до вечера не выходил. Коли кто вздумает сбежать — догоняй, ворочай, живого или мертвого.

— Это правильно, — одобрил Матвеич. Лиза глянула на него свысока — в одобрении этого человека она не нуждалась.

Наконец экипаж тронулся с места. Всадники поскакали следом.

Глава двадцать четвертая

Светлейший князь Григорий Александрович Потемкин, прозванный много лет назад Григорием Вторым, жил в особом корпусе Зимнего дворца, выходившем на Миллионную, и по количеству экипажей, заполнивших улицу, можно было судить о его положении при дворе. Когда в свете подозревали, что князь впал в немилость у государыни, все визиты прекращались. Когда же выяснялось, что тревога была ложной, визитеры мчались к нему, обгоняя друг дружку, и каретами своими совершенно запирали улицу, так что и пешком пройти было трудно.

Последнее такое бедствие случилось не так давно, когда государыня приблизила флигель-адьютанта Александра Ермолова. Новый фаворит старался вредить князю, а тот был слишком горд и уверен в себе, чтобы оправдываться, да и натуру давней своей подруги хорошо знал. Государыня могла увлечься и явить сгоряча большую щедрость, но собирать сведения о близких к ней людях и делать выводы тоже умела. Опала, смутившая даже иностранных дипломатов, оказалась недолгой. В конце концов Потемкин вернул прежнее положение при дворе, Ермолов же был удален и даже отправлен путешествовать за границу.

Повадки Светлейшего всем были известны, и придворные знали, когда ему не следует докучать. Пребывая в хандре, князь делался причудлив и невежлив. Поэтому по Миллионной можно было проехать без затруднений.

С началом дурного расположения духа спальня князя преобразилась — знакомые с его затеями служители растащили мебель к стенам и высвободили посередке достаточно места, чтобы соревновались в высоких прыжках ярмарочные прыгуны или выстроился ямщицкий хор. Сам хозяин спальни полулежал на огромной кровати, перестилать которую запретил, так что среди смятых простынь валялось самое разнообразное его имущество, включая недогрызенные соленые огурцы и бриллианты без оправы. На прикроватном столике соседствовали большой ананас, миска с тертой редькой и овальный портрет государыни, обыкновенно носимый Светлейшим на груди.

В спальне шло сражение князя с хандрой, которая пока что одолевала.

Светлые кудрявые волосы Потемкина, третий день не чесаные, разметались по плечам, лицо малость опухло, он хмурился, невзирая на потешное зрелище, своего рода диковинку, которую кто-то из приближенных отыскал еще на Масленицу в балагане.

Светлейший пытался развлечься борьбой двух карликов, которые, схватившись, приплясывали, делали друг другу подножки, подпрыгивали и повизгивали. Это была новая забава, которой он собирался потчевать гостей: карлики, окончив драку, скидывали частично пестрое тряпье и оказывались одним человеком, который, имея пришитые к заду две тряпичные головы и там же расположенные четыре ручонки, весьма ловко ходил на прямых ногах, упираясь руками в пол.

— Не смешно, сударь, — сказал по-французски человек в черном, для коего нарочно установили в комнате черный стул и выставили на стол черный кубок.

— Полагаешь, Мосенька? — по-русски спросил Григорий Александрович. Мосс его отлично понял.

— Уныло. Долго и невнятно.

— Сам ты уныл и невнятен. Вот ты и есть моя хандра во плоти. А государыне, может, понравится, — Светлейший перешел на французский.

— Государыня не любит уродов.

— Так то не урод, а ловкач.

— Однако ж не смешной, а скучный.

— Ты прав, черный черт, разлюбезная моя хандра. Убрать дурака, — распорядился Светлейший. — А вы, господин Мосс, уверены, что новый сатирический журнал, который уже обошелся нам чуть ли не в полтысячи рублей, развеселит Ее Величество?

— Это славная игрушка. Весь двор будет разгадывать шарады наших типографщиков, ваше сиятельство. Это игрушка опасная, потому первые номера будут в большой моде.

— Для того чтобы выпускать эту твою «Кабалистическую почту» хотя бы год, нужен штат сыщиков человек с полсотни — разнюхивать, кто проворовался да которая с чужим мужем спит. Мне денег-то не жаль, я больше во дворце за час проиграю, чем журналишка в год обойдется. Да ведь шутка, как девица, хороша, покамест она свеженькая, ежели ее год подряд повторять — надоест, и читатель затоскует: ну, еще один судья взятки берет, еще одна дура мужу рога наставила, скучно!

— Вы изволили читать гранки первых номеров и от души веселились…

— Хорошо веселье! — воскликнул Светлейший. — Дансерку убили, полиция никак до правды не докопается, а твои типографщики, вишь, самые умные! Откуда разнюхали, что девка была брюхата? Кого заподозрили? Да любезный наш Степан Иванович тут же встрянет, и выйдет им эта журнальная затея боком.