Олег Руднев - Долгая дорога в дюнах
Он проглотил обиду, но вида не подал:
— И это так просто? Даже у нас, насколько мне известно, перемена фамилии сопряжена с большими трудностями…
— У нас тоже. Но мне пошли навстречу.
Лосберг как-то странно посмотрел на нее, встал, нервно заходил по комнате.
— Ты ни разу не ездила туда? Не писала писем?
— Мне некому писать.
— Не хочешь ворошить прошлое? Скажи, а твой сын знает про меня, про деда?
Марта не ответила.
— Понятно, — задумчиво протянул Рихард, — не знает. — Взглянул на нее в упор и повторил: — Да-а, жаль, что я не увез тебя тогда в сорок четвертом.
Она насмешливо вскинула брови:
— Ты думаешь, это принесло бы нам счастье?
Лосберг опустился на подлокотник кресла, положил ей руку на плечо — женщина не отшатнулась, не испугалась.
— Марта… — его голос дрожал. — Я понимаю… Нелепо возвращаться к старому, говорить о чувствах… Но пойми… Мы уже не молоды и могли бы разумней распорядиться остатком своей жизни, Тем более, что твой сын еще в начале пути.
— Прекрати, Рихард, — решительно поднялась Марта.
— Но почему? Только потому, что я женат? — в его глазах мелькнула надежда.
— Скажи честно, ты счастлив?
Он не выдержал ее пронзительного взгляда, отвернулся. Долго молчал. Затем произнес нехотя, с болью: Кто-то из умных сказал: «Человеку для полного счастья требуется немного: любовь, родина и свобода». У меня осталось только последнее. Может, ты в чем-то была и права, Марта… Не знаю.
Он сказал это так искренне и сокрушенно, что ей на какое-то мгновение даже стало жаль его.
— И ты хочешь, чтобы я тоже лишилась того же? — спросила она.
В комнате воцарилась тягостная тишина, которую первым нарушил Лосберг:
— Что ж, прости. Не обессудь за назойливость и спасибо за откровенность. Пожалуй, пора. — Он нерешительно поднялся. — Может, запишешь адрес? Так, на всякий случай…
— Зачем, Рихард?..
— Да, действительно, зачем… — Он тяжело вздохнул и протянул ей руку. — Что ж, прости за все…
Лосберг уже вышел в прихожую, уже взялся за ручку двери, открыл ее, вышел на площадку, но не выдержал, обернулся:
— И все же я хочу, чтоб ты была счастлива, Марта… В сорок шестом я по делам фирмы находился в Швеции. Как-то открываю старую газету и вижу фотографию спасенных латышских рыбаков. Вглядываюсь внимательней и кого бы ты думала вижу? Твоего Артура. Не верю своим глазам, читаю подпись — все верно: Артур Банга. Так что, если ты не хитришь со мной, то он никак не мог погибнуть в сорок четвертом.
Стайка маленьких девочек весело, со смехом вбежала в подъезд и, поднявшись на второй этаж, испуганно замерла на месте — на ступеньках сидел хорошо одетый пожилой мужчина и, словно ему было ужасно больно, раскачивался из стороны в сторону. Девочки постояли, убедились, что мужчина не пьян и не проявляет никакой агрессивности, осторожно двинулись вдоль стены выше. Но поднялись всего на один этаж и снова, испуганно остановились — там у открытой двери беззвучно и безутешно плакала женщина.
В тот погожий августовский вечер Артур неспешно возвращался домой. Только что зашло солнце, огромное, красное словно раскаленный круг железа, вынутый из горна, — оно долго висело над бесконечной синей гладью моря, пока окончательно не утонуло в его глубинах. Было то неопределенное для Балтики время суток, когда долго и неуступчиво спорят между собой вечер и ночь. Затихли птичьи голоса, белыми льдинками маячили на воде угомонившиеся чайки, почти не слышалось звуков прибоя. Состояние у Банги было очень похожим на этот вечер. Неопределенное, смутное и щемящее. Как он любил и ненавидел такие вечера! Любил за неповторимую прелесть, необычайный покой и теплоту, словно прикосновение материнской руки… И ненавидел за неизменное, с годами становившееся все более невыносимым, одиночество. Пока был на работе — всегда, порой нарочито, находил себе занятие. И тогда забывался, оттаивая. Но стоило остаться одному или расслабиться, как на него наваливалась такая тоска, что он не знал, куда от нее деться. Не хотелось никуда идти, никого видеть. Он болезненно воспринимал чужое семейное счастье, не переносил снисходительных взглядов, не терпел, когда его жалели и лезли ему в душу. После неожиданного разрыва с Илгой у него были другие женщины. Они переступали порог его дома, но ни одна не осталась в нем навсегда. Он все понимал, прекрасно знал, чего ждут от него друзья, сам переживал, но ничего не мог с собой поделать. Корил себя за упрямство и глупость, терзался по ночам, не раз давал себе зарок изменить что-то в своей жизни, но наступало утро, и все продолжалось по-прежнему.
Впрочем, в поселке он был такой не один. Бирута тоже не выходила замуж. Она, как и раньше, по-сестрински заботилась о нем, приглядывала за его хозяйством. Совсем недавно Банга обзавелся новым домом. И не потому, что его не устраивало прежнее жилище — так настояли друзья. Колхоз богател, строился, и как-то случилось, что единственным в поселке старым домом остался дом председателя. И тогда Артур тоже отстроился, приобрел соответствующую своему положению и достатку мебель, но в доме фактически не жил. Только ночевал. «Рыбацкая гостиница», как он сам окрестил свое новое пристанище, всегда была заботливо ухоженной, но пустой.
Как-то Артур не выдержал — Бирута очень сердилась, если он заговаривал о благодарности за ее помощь, — и полушутя, полусерьезно сказал:
— Перебиралась бы ты насовсем. Что попусту изводить самих себя?
Она только улыбнулась в ответ:
— Мы же с тобой как брат и сестра. Да и милостыни ни тебе, ни мне не надо.
Банга деланно рассмеялся, упрекнул ее в излишней щепетильности и мнительности, но никогда больше не заговаривал на эту тему. Невольно припомнились слова Илги: «Вы — как этот дом — всегда с погасшими окнами». Да, действительно, окна в доме председателя светились редко.
Артур вышел из-за поворота — его новый дом находился почти в дюнах — сделал еще несколько шагов и удивленно остановился. «Рыбацкая гостиница» светилась всеми своими окнами. Бирута? Лишь она знала, где он прячет ключ, и могла войти в его холостяцкую берлогу. Как раз сегодня Бирута затеяла генеральную уборку. Чистила и драила так, что к ней не смог бы придраться даже самый привередливый капитан. Банга днем забегал домой переодеться и видел все это своими глазами. Артур даже пошутил над Бирутой: не готовится ли в поселке сегодня проверка? Но это было днем. А теперь он стоял, потрясенный непривычным зрелищем и, недоумевая, смотрел на сверкающий всеми окнами собственный дом. Он двинулся вперед. Дошел до калитки, распахнул — обычно она запиралась изнутри на щеколду, а сейчас была открыта — приблизился к крыльцу, но почему-то медлил подняться. Томимый неясным и тревожным предчувствием, решил сначала заглянуть в окно: прямо, посреди комнаты стояли нераспакованные чемоданы, еще какие-то вещи — Артур с трудом понимал, что там происходит. Бирута, необычно возбужденная, хлопотала у накрытого стола, то и дело поглядывая на входную дверь.
Банга не смог бы сказать, сколько он простоял под окном, как не смог бы ответить, о чем он подумал в этот момент и что почувствовал. Как-то все вдруг смешалось, спуталось. Воспоминания и надежды, тревога и ожидание… Осознавал он лишь одно: вот так просто подняться на крыльцо и войти в дом у него не хватит духу. Шатаясь, словно пьяный, он вышел за калитку, поднялся на дюну. И хорошо, что рядом оказалась она, добрая, старая сосна, его давняя подружка: у самой кромки воды стояли мужчина и женщина. Мужчину Банга видел впервые. Что же касается женщины… Даже если бы Артуру завязали глаза, он шестым, седьмым или еще каким-то там чувством определил бы, кто перед ним.
— Ты, довольна мать? — завороженно оглядываясь по сторонам, в который раз спрашивал Эдгар, заглядывая ей в глаза.
А Марта молчала, словно все еще не верила, что вновь обрела родину. Наконец подняла на него заплаканное счастливое лицо:
— Я счастлива, что вернула тебе то, что когда-то отняла.
Высоко в небе из-за тучки показался месяц. Он высветил кроны деревьев, притихший поселок, рыбацкую гавань, проложив на водной глади длинную лунную дорожку. Такую же долгую, как дорога к этим дюнам. Он светил для тех, кто сегодня был счастлив.
ВКЛАДЫШ
Внимание!
