Элизабет Гаскелл - Руфь
В городской больнице было учреждено целое отделение для тифозных. Если представлялась возможность, заболевших тотчас относили туда, чтобы предупредить распространение заразы. В этом отделении и сосредоточилось все медицинское искусство и все средства, имевшиеся в городе.
Вскоре один из докторов умер вследствие своего усердия, и в течение двух дней болезнь прибрала всех сиделок и сестер милосердия в отделении. Другие сиделки городской больницы уклонялись от ухода за тифозными, и даже высокая плата не могла соблазнить одержимых паническим страхом. Доктора ужасались страшной смертности беспомощных страдальцев, предоставленных попечению несведущих наемниц, слишком грубых, чтобы осознать величие смерти. Все это совершилось уже в первую неделю после появления эпидемии.
В самом начале эпидемии Руфь вошла в кабинет мистера Бенсона — более спокойная, чем обычно, — и сказала, что ей нужно с ним переговорить.
— Охотно, дорогая моя, садитесь, пожалуйста! — откликнулся он.
Руфь стояла возле камина и смотрела на огонь, словно не слышала ответа. Помолчав еще немного, она заговорила:
— Сегодня утром я ходила в больницу и предложила себя в сиделки в тифозном бараке на время, когда в нем так много больных. Меня приняли, и вечером я отправляюсь туда.
— Ох, Руфь, этого-то я и боялся. Я заметил, какой у вас был взгляд сегодня утром, когда мы говорили о страшной болезни.
— Почему же вы говорите «боялся», мистер Бенсон? Вы ведь и сами были и у Джона Харрисона, и у старой Бетти, и наверняка у многих других, о ком мы не слышали.
— Это совсем другое дело! Но оставаться в зараженном воздухе, рядом с такими тяжелыми больными… Хорошо ли вы обдумали и взвесили все, Руфь?
Она с минуту молчала, только глаза ее наполнялись слезами. Наконец она проговорила — очень тихо, с какой-то спокойной торжественностью:
— Да, я все обдумала и взвесила. И несмотря на все опасения и раздумья, я поняла, что должна быть там.
И Руфь, и мистер Бенсон в этот момент, не сговариваясь, вспомнили о Леонарде, но ни он, ни она ничем себя не выдали. Затем Руфь сказала:
— Мне кажется, я не боюсь. Говорят, отсутствие страха лучше всего хранит от болезни. Во всяком случае, если я и чувствую естественное желание уклониться, то стоит мне вспомнить, что я в руках Божьих, и страх тотчас проходит. Ах, мистер Бенсон! — воскликнула она, разражаясь неудержимыми рыданиями. — Леонард, мой Леонард!
Тут настала его очередь утешать и успокаивать ее словами веры.
— Бедная, бедная мать, — сказал он. — Укрепите свое сердце. Леонард ведь тоже в руках Божьих. Подумайте о том, какой крошечный промежуток времени отделяет вас от Господа, если вам суждено умереть на этой работе!
— Но он… но он… Ему будет плохо без меня, мистер Бенсон! Он останется один!
— Нет, Руфь, нет. Бог и все добрые люди будут хранить его. Но если вы не можете без страха думать о его будущем, то вы не должны браться за это дело. Такая боязнь предрасположит вас к болезни.
— Я не буду бояться, — ответила Руфь, поднимая голову, над которой сиял ясный свет, словно неземное свечение. — Я не боюсь за себя. Но как мне не бояться за моего мальчика?
После непродолжительного молчания они начали обсуждать детали ее ухода, в частности как долго Руфи придется отсутствовать, занимаясь этой работой. Говоря о ее возвращении, они говорили так, словно считали его само собой разумеющимся, хотя точный срок его был им неизвестен и полностью зависел от развития эпидемии. Но тем не менее в глубине души оба чувствовали, что не высказывают главного. Руфь должна была связываться с Леонардом и мисс Верой только через посредство мистера Бенсона, который решил каждый вечер приходить в госпиталь и справляться о здоровье Руфи и о происшедшем за день.
— Я буду делать это не только для вас, моя дорогая! Там найдется много больных, и я смогу принести весточку их близким, если не буду полезен чем-то еще.
Все это они обсудили очень спокойно. Руфь медлила, словно собираясь с силами. Наконец она проговорила с легкой улыбкой на бледном лице:
— Все-таки я большая трусиха: стою здесь и разговариваю, потому что боюсь объявить о своем решении Леонарду.
— И не вздумайте! — воскликнул мистер Бенсон. — Предоставьте это мне, вы только расстроитесь.
— Нет, я должна сама ему сказать. Сейчас я соберусь с силами и постараюсь исполнить все спокойно. Надеюсь, сумею обнадежить его. Подумайте, — продолжала она, улыбаясь сквозь слезы, — каким утешением послужит для бедного мальчика воспоминание о последних словах матери, если… — Голос ее замер, но затем она бодро улыбнулась и продолжила: — Нет, это надо сделать. Лучше помогите мне в другом: пожалуйста, расскажите обо всем мисс Вере. Я очень слаба и чувствую, что не смогу противиться ее уговорам в последнюю минуту. Вы поговорите с ней, сэр, пока я хожу к Леонарду?
Мистер Бенсон молча кивнул, и они вдвоем вышли из комнаты тихо и спокойно. Так же тихо и спокойно Руфь рассказала о своем намерении сыну, не смея ни голосом, ни жестом обнаружить чувства, чтобы Леонард не встревожился относительно последствий ее решения. Руфь обнадеживала ребенка и просила быть твердым. Леонард набирался от нее мужества, хотя оно происходило скорее от непонимания предстоящей опасности, чем от глубокой веры.
Руфь переоделась. Спустившись по лестнице, она прошла в старый, знакомый сад и набрала букет из последних осенних роз.
Мистер Бенсон сумел правильно настроить сестру, и, хотя лицо мисс Веры распухло от слез, она старалась говорить с Руфью весело. Когда Бенсоны прощались с Руфью, уже стоя у дверей и делая вид, что не происходит ничего необычного, вы бы и не догадались, насколько им тяжело. Последние лучи заходящего солнца освещали их, а они все никак не могли расстаться. Руфь несколько раз пыталась заставить себя выговорить «прощайте», но, когда взгляд ее падал на Леонарда, губы начинали дрожать, и она прятала лицо в букете.
— Боюсь, вам не позволят взять с собой цветы, — заметила мисс Бенсон. — Доктора часто бывают против их запаха.
— Да, наверное, не позволят. Я об этом и не подумала, — ответила Руфь. — Я сохраню только одну вот эту розу. Леонард, дорогой мой, пойди сюда!
Она отдала сыну остальные цветы — теперь ей было не спрятать волнения. Руфь постаралась взять себя в руки и улыбнуться. С этой прощальной улыбкой она и двинулась в путь. Но, дойдя до поворота, она оглянулась и посмотрела на крыльцо дома. Увидев Леонарда, стоящего на ступенях впереди всех, Руфь рванулась к нему. Он побежал ей навстречу. Встретившись на полдороге, мать и сын, ни слова не говоря, крепко обнялись.
— Ну, Леонард, — сказала мисс Вера, подойдя к ним, — будь же молодцом. Мама скоро к нам вернется.
Мисс Вера сама чуть не плакала и, вероятно, не удержала бы слез, если бы не нашелся хороший повод побранить Салли: та выразила о подвиге Руфи то же мнение, которое сама мисс Вера высказывала часа два тому назад мистеру Бенсону. Взяв за основу доводы, которые приводил брат, мисс Вера прочла Салли такую проповедь по поводу ее маловерия, что сама себе удивилась. Мисс Вера была растрогана до глубины души, она поскорее затворила дверь из кухни в салон, опасаясь, как бы возражения Салли не ослабили ее веры в праведность поступка Руфи. Слова пересилили ее собственное убеждение.
Каждый вечер мистер Бенсон ходил осведомляться о здоровье Руфи и всякий раз возвращался с добрыми вестями. Эпидемия, правда, свирепствовала по-прежнему, но Руфи она не коснулась. Пастор рассказывал, что ее лицо всегда ясно и спокойно и омрачается только, когда она рассказывает о смертях, случающихся несмотря на все ее заботы. Мистер Бенсон говорил, что никогда не видел Руфь такой прекрасной и кроткой, как теперь, когда она жила среди болезни и страданий.
Теперь они гораздо меньше боялись заразиться, и однажды вечером мистер Бенсон даже разрешил Леонарду вместе с ним дойти до улицы, где находилась больница. Здесь им следовало расстаться, и мистер Бенсон велел мальчику идти домой, но тот медлил, глядя на толпу, которая с напряженным вниманием всматривалась в освещенные окна больницы. Ничего не было видно, но у большей части собравшихся родные или близкие оказались в этих чертогах смерти.
Леонард стоял и прислушивался. Поначалу люди передавали друг другу смутные и преувеличенные (если что-то и можно было преувеличить) слухи об ужасах эпидемии. Потом заговорили о Руфи, и Леонард сдерживал дыхание, чтобы лучше слышать.
— Говорят, она была великой грешницей и это ее покаяние, — сказал кто-то.
Леонард задохнулся от негодования и хотел броситься вперед, чтобы обличить лжеца, но тут заговорил какой-то старик:
— Такая, как она, не могла быть великой грешницей. И трудится она не из-за покаяния, а из любви к Господу Иисусу. И быть ей в Царствии Небесном, куда нам с тобой не попасть! Скажу тебе, брат, когда моя бедная девочка умирала, все боялись к ней подойти, но голова ее лежала в ту пору на коленях этой женщины. Вот так бы и убил тебя, — продолжал старик, поднимая дрожащую руку, — за то, что ты назвал Руфь грешницей. Благословения всех стоящих на краю погибели почиют на ней!
