Юлия Лавряшина - Свободные от детей
Досмотреть спектакль до конца мне не удается. Согнувшись в три погибели, ко мне подкрадывается девочка из бухгалтерии, имени которой не помню, хотя мне называли его раз сто. Не то чтобы снобизм во мне заглушал здравый смысл, и всех, кто вне искусства, я считала бы обслугой, но мне интереснее те, кого хоть с натяжкой, но все же можно отнести к творцам. Иногда натяжка больше самих творцов, но какие уж есть…
— Вас Сергей Николаевич просил срочно зайти, — шепчет девушка мне на ухо.
И я только сейчас замечаю, что директора театра нет на прогоне. Гнев обжигает щеки, мне уже самой хочется ворваться к нему в кабинет и проорать что-нибудь негодующее, отхлестать словами. Меня просто выталкивает из кресла, и я торопливо иду вслед за посыльной, хотя и сама хорошо знаю, где кабинет директора. Но путь до второго этажа оказывается слишком длинным, я успеваю растерять свою ярость благородную и вспомнить, какого обаятельного мужика сейчас увижу.
А вся злость выплескивается на подвернувшегося по дороге мальчишку лет шестнадцати, чернявого и смазливого «мажора», посмевшего не уступить мне дорогу в дверях. Одет с дорогой небрежностью, на морде — врожденная печать хамства. Наверное, из старшеклассников той школы, которую привели на прогон. Наш спектакль ему надоел, решил пошляться по театру, себя показать… Попер на меня, снес, да еще рассмеялся вслед.
— Ублюдок! — произношу я достаточно отчетливо.
Он услышал, но только еще громче заржал:
— Уродина старая!
Я резко оборачиваюсь и делаю шаг к нему — так придурковатых малышей пугают. Но этот не отскакивает, смотрит с вызовом: «Что ты мне сделаешь?»
— Педик! — вырывается у меня.
Но это его не задевает. Он только ухмыляется:
— Да, ну и что?
Мне безумно хочется, чтобы сейчас в фойе выбежал Влас Малыгин и снес бы это чахлое создание одним ударом. Но я запрещаю себе даже думать о том, что иногда все же нуждаюсь в чьей-то помощи. Нельзя ни на кого надеяться, за это всегда приходится расплачиваться эмоциональным рабством. Мне бы самой садануть по этой отвратной роже, но я понимаю, что он из тех, у кого рука легко поднимется на женщину. Особенно если она кинется в бой первой.
— Ты очень хорошо воспитан, — говорю я, пытаясь изобразить нежную улыбку, хотя губы плохо слушаются. — Передай мое восхищение твоим родителям! Они потрудились на славу.
Что-то в его лице неуловимо меняется, но он не сдается:
— Да ты моим родителям в подметки не годишься!
— Уверена! Не дай бог быть подметкой на вонючих сапожищах.
Не дожидаясь, пока услышу что-нибудь подобное и в свой адрес, я быстро поднимаюсь по лестнице, по сути дела, сбегаю, ругая себя последними словами: сцепилась с мальчишкой, как идиотка! Когда уже научусь держать себя в руках? Эмоции захлестывают до того, что в глазах темнеет, соображать перестаю, когда меня оскорбляют. Готова шипеть и драться, как кошка, даже если напротив лев. Но этот скорее шакал, чем лев…
Перед кабинетом директора заставляю себя продышаться, чтобы в голове прояснилось. Этот человек обращается ко мне, слава богу, только по делу, так что нужно вернуть себе способность соображать, прежде чем войти к нему. Перед сном я еще вернусь к этому дикому эпизоду, переберу все шарики из мозаики, которые разроняла трясущимися руками… Сжимаю их в кулаки: еще не хватало, чтобы кто-нибудь заметил, в каком я состоянии. Утешать никто не будет, а похихикать за спиной — это всегда пожалуйста! Все, готова. В кабинет — как на сцену.
С директором Сергеем Николаевичем, не только именем, но и всем обликом похожим на брата Толстого, встречаться всегда одно удовольствие. Когда заглядываю к нему в кабинет, он сразу начинает улыбаться так многозначительно, что я чувствую себя Таней Берс, которую глубоко женатый и немолодой человек пытается втянуть в трагически-страстный роман. Но это я уже проходила…
— Зоя! — восклицает он, теша мое сердце тем, что никогда не употребляет уменьшительно-ласкательную форму моего имени, которую я сама терпеть не могу.
Сергей Николаевич уже идет мне навстречу, подтянутый и легкий, — бывший артист. Когда он прочитал первую из моих пьес, то сказал с такой печалью, что захотелось приласкать его:
— Мне впервые за долгие годы захотелось вернуться на сцену, чтобы самому сыграть главную роль…
Я сумела убедить его, что в своем театре он ведет главную роль постоянно. Славская говорит про него: «Наш директор красив так, что это даже неприлично!»
— Зоя! — он уверенно сжимает мои плечи, и я даже не пытаюсь дернуться, сбросить его руки. — Как я рад вас видеть! Ну, как там?
И тут же забивает все возможные с моей стороны упреки:
— А у нас гость, Зоя.
Сергей Николаевич произносит это так, словно я-то сама уже не гостья в их театре, допущена в ближний круг. И я против воли чувствую, что польщена.
Гостя я уже увидела: седые, серебристые волосы, смуглое лицо. «Товарищ с Востока? Ему пара нужна?» — сразу полезли в голову обрывки старой песни. Но это уж слишком дико, с этим Сергей Николаевич не мог ко мне обратиться. Проституток у него в театре пруд пруди — молоденьких и хорошеньких. Хотя, может, я и несправедлива к ним… Наверное, просто злюсь, пытаясь угадать, с которой из них Малыгин развлекается, пока я работаю как лошадь.
Сергей Николаевич называет на удивление русское имя:
— Валерий Александрович жаждал встречи с вами.
— Неужели? — я осторожно опускаюсь в кресло напротив, куда меня пихает директор.
— Валерий Александрович хочет просить вас, Зоя, написать книгу о его сыне…
Сердце сжимается в недобром предчувствии:
— А что такое с сыном?
— С сыном все прекрасно! Мальчик заканчивает Гнесинское училище по классу вокала, и уже есть люди, готовые сделать новый проект в шоу-бизнесе. Нужно написать книгу о пути этого мальчика, о его детстве, о том, как он делал в музыке первые шаги.
— Написать все как было? Или…
— Или, — кивает директор. — Ну, вы понимаете, Зоя! Фантазии вам не занимать, вы сумеете сочинить любую легенду. За соответствующий гонорар. Но это вы обсудите наедине, а я на минутку, с вашего разрешения…
И Сергей Николаевич быстро выходит из кабинета, оставляя меня наедине с заботливым папашей. Его темное, с клювом вместо носа лицо не выражает той радости от нашего знакомства, которая предполагается правилами хорошего тона. Я хотя бы улыбнулась ему…
— Итак?
Акцент у него все-таки есть, несмотря на русское имя. Я пытаюсь понять — какой? Армянский? Грузинский? Попробуй, различи на слух… Одет хорошо, явно не на рынке торгует. Он коротко называет сумму, которую готов заплатить за книгу. Услышанное откликается во мне радостью: я-то боялась, что мне какую-нибудь жалкую тысячу долларов предложат… Но сразу не соглашаюсь, это против правил.
— Смотря за сколько листов… Не обычных бумажных, я имею в виду, — я перебираю лежащую на столике бумагу для принтера.
Но заказчик оказался подготовлен к разговору:
— В издательстве мне сказали — восемь листов.
— А! Ну, восемь еще куда ни шло…
— Это мало? — наконец-то его непроницаемая физиономия отражает хоть что-то.
— Это в самый раз. Только я вот-вот уезжаю с театром в Швецию.
Валерий Александрович проявляет пугающую находчивость:
— Вот там и начинайте писать! Время не терпит.
— Мне бы сначала хоть увидеть вашего мальчика…
— А он здесь!
Только заговорив о сыне, он начинает улыбаться. «Свет очей моих, — насмешливо думаю я за него. — Плод чресел моих…» Зачать ребенка — самое элементарное деяние изо всех доступных человеку, но почему-то именно этим многие гордятся, как главным достижением. Благо Эйнштейна родили бы или Пушкина… Мне уже хочется взглянуть на этого мальчика, который, может, и впрямь поет, как соловей, черт его знает!
— Так позовите, — предлагаю я.
Вместо того чтобы подняться и пойти за своим сыном, мой заказчик достает телефон и звонит.
— Где ты? Зайди к директору. Я тебя с писательницей познакомлю.
Мне не очень нравится его тон, я не слышу должного уважения. Но уговариваю себя, что это акцент виноват, интонации другие, может, у него и в мыслях нет держать меня за обслугу.
Но когда открывается дверь кабинета, я цепенею. Конечно, это не школьник, сбежавший с прогона… Как я сразу не догадалась, что это раньше срока «зазвездившийся» сынок шляется по театру, милостиво дожидаясь, когда папа договорится за него, купит писателя, купит продюсера, купит место под солнцем?!
Меня тошнит от этих бездарных мальчиков и девочек, которые прокладывают себе дорогу деньгами, пустоту внутри ими же забивая! А зрители, читатели словно ничего не замечают, не понимают… И покупают книги, которые будто написаны Буратино с деревянненькой головой, и ходят на концерты, чтобы послушать фонограмму, и смотрят сериалы и фильмы, в которых никто не умеет играть и которые поставлены беспомощно… Что происходит? Массовое отупение? Вкус атрофировался напрочь? Отпал, как некогда хвостик?
