Татьяна Успенская - Шаман
И Нина, кажется, тоже слышит захлёбывающийся Витин крик: «Деда, шевелятся!», «Деда, я сижу!».
— Другой ребёнок капризничает, — громко рассказывал старик, — а Витя… ни слезинки, ни жалобы во все девять лет! Вы не знаете, какой он у нас!
— Может, придёте к нам в гости? — спросил неожиданно старик у Нины. — Увидите его работы из пластилина: двор Екатерины II, Бородинское сражение, казнь Калашникова по Лермонтову. Такие композиции!
— Деда!
— Я от дочки скрыл знакомство с этим врачом. Вдруг и этот опыт оказался бы неудачным? А тут — чудо! Чудо! — повторил старик.
Старик с Витей, ещё десять минут назад чужие, приблизились к её судьбе вплотную, как отец, как Варька с Ильёй, как Кнут.
— А я никак не выздоровею, — раздался голос. В тёмном углу сидела пепельная старушка, в длинном платье, с перламутровой брошью, и безостановочно кивала им. — У меня болезнь Паркинсона, я всё время так и трясусь.
Нина повернулась к старику — почему же великий Кеша не вылечил несчастную? И увидела: старик худ, бледен, под глазами мешки. Да он сам тяжело болен!
Старушку врач не вылечил. Старика врач не вылечил.
И сразу ушли силы. Руки, державшие Олю, затекли до онемения, а тело расползлось по креслу, дряблое, не тело — студень. Спать. Только спать.
Наверное, она уснула бы, если бы ей не мешал солнечный свет, тёкший по полу из-под неподвижной двери, за которой находился врач. Свет рассыпался по полу веером, слепил сквозь веки, вселял беспокойство.
— А сколько времени, позвольте узнать, вы лечитесь? — грозно спросил старик.
— Я прошла четыре сеанса. И никаких улучшений.
Оля спала. Личико её было жалко. Восковое, вытянувшееся, с узеньким, острым хрящиком носа.
— Поговорите со мной, — снова громко сказал молодой человек. — Мне страшно. Я никак не могу уснуть. В голове что-то крутится, звенит, вспыхивают огни — чёрные, красные, зелёные. Уберите их! — Но тут же возбуждение покинуло молодого человека, он поник. — Я никогда не выздоровею!
— Ерунду болтаете! — рассердился старик. — Одолеет врач и вашу болезнь. Извольте не сомневаться. У нас уже целый месяц праздник. Только не могу понять, как он лечит. Гипноз, травы…
— Вся сила в крови, — прервал его Витя. — Дядя Кеша пускает по мне кровь. Возьмёт меня за руку, вот здесь, сожмёт… Посмотрите! Вонзится в меня взглядом! По мне начинает бежать кровь. От головы бежит по спине к ногам, к самым ступням, а потом от ступней к голове. Я думаю, это всё равно что огонь бежит. — Мальчик говорил звонко, чистым детским голосом. Нину очень удивила взрослая речь мальчика, она хотела разглядеть Витю получше. С трудом подняла веки. — Побегает, побегает огонь, и пальцы оживают, начинают шевелиться! — Витя смотрел на деда яркими голубыми кружками глаз, ореолом над ним пушились светлые лёгкие волосы.
Распахнулась дверь. Солнечный свет вынес маленькую худенькую девушку и втянул в себя двух пожилых женщин, одинаково высоких, с одинаковыми причёсками.
— Мальчик правильно говорит, я тоже так понимаю. Кровь бегает огнём, — подтвердила женщина с коровьими глазами.
Не сон, не явь. Нина слышала шёпот, голоса, впервые за полтора года видела лица, но горячая ткань кресла, свет от солнечных половиц обволакивали её покоем. Тоже впервые за полтора года пришёл к ней этот добрый покой. Спит она или ей кажется, что спит. Сколько проходит времени, она не знает.
От вещей в этом доме — тепло, новая жизнь. Не сон, не явь. Страдающие и радующиеся люди, странный острый запах, развешанные по стенам и над Кешиной дверью неизвестно чьи вымпелы и грамоты за спортивные успехи, книги.
Книг много. Они аккуратно стоят в шкафах. Майкл Вуд «Из летописи человеческой души», Папюс, Базант «Древняя мудрость», Кудрявцев «Магнетизм и гипнотизм, их сходство и различие», Авиценна.
На шкафах и под шкафами — папки с твёрдыми обложками, в таких лежат у них в издательстве самые большие рукописи. На подоконниках, в углах комнаты пакеты с травой и охапки сухой травы. Вот отчего в доме такой удивительный запах! Душистое сено, сладкая приторная гвоздика. А ещё горьковато подступает волнами запах полыни. Запахи кружат голову, усиливают слабость.
Что это за врач? Как он лечит? Гипноз — одно, травы — другое.
Внезапно раскрылась дверь, и в комнату вбежал ребёнок лет трёх, в золотых кудряшках. Он запрыгал по комнате.
— Н-но, н-но, — понукал он себя, высоко задирая ноги и искренне веря в то, что он сейчас на коне. — Н-но!
Розовощёкий плотный ребёнок. Но первое впечатление рассеялось очень скоро: виски и скулы мальчика подпалились желтизной. Нине стало не по себе.
Берёза перекинулась мостом через заросли влажной травы. В этой траве ногам холодно. Нина взобралась, села на согнутую грозой берёзу. Так будет всегда — рассыпавшееся в зелени солнце, ветка у лица… И Олег. Широкоскулый, широкоглазый, широкоплечий. Он стоял около, опустив руки, снизу смотрел на неё.
— У тебя острые коленки, — сказал неожиданно.
Она спрыгнула на землю, но, едва коснулась влажной травы, Олег поднял её и понёс. Близко-близко золотилась его щека. Лес снизу, запрокинутый, был совсем незнаком: ветки ёлок, лежащие плашмя, казались гладкими; розовели, складывались один на другой листья орешника.
Горький сдержанный плач вернул её в приёмную врача. Женщина нагнулась над сумкой, приставленной к креслу, на котором сидела Нина. Она очень молода, самое большее двадцать два года. Видно, никак, бедная, не может распрямиться, взять сына за руку, выйти из комнаты: бесцельно перебирает вещи в сумке. Как ребёнок — лекарство, глотает слёзы.
— Н-но! — смеётся её сын.
Утешить… сказать, что ещё можно спасти мальчика от страшной, по-видимому, болезни. А если — нельзя?..
В незнакомой комнате незнакомого города у порога незнакомого врача впервые за полтора года забылась собственная боль. Нина погладила женщину и тут же крепко сжала плечо.
— Нельзя, не надо! — сказала строго, таким не похожим на неё голосом. — Никак нельзя.
Женщина благодарно улыбнулась Нине, но улыбка получилась жалкая.
Через минуту ни женщины, ни ребёнка в комнате не было, а от врача выходил полковник.
— Следующий! — раздался его громкий голос.
Нина закрыла глаза.
Прошло так много часов, что даже невесомая Оля тяжело давила сейчас на затёкшие ноги. Но пошевелиться, переменить позу было невозможно.
«Спаси Олю. Пожелай что хочешь. Спаси Олю. Возьми меня вместо неё. Спаси Олю», — молитва творилась без усилия, жила в Нине привычно, как кровь.
— Ваша очередь.
Оказывается, её зовут: голос прозвучал прямо над ней. Нина открыла глаза. Пляшут чёрные точки. Что она должна делать? Где-то шумит вода. Или звучит музыка.
— Ваша очередь, — повторил настойчивый голос.
Проявились люди — за столом, на зелёном диване. Незнакомые люди. Проявился полковник. Смотрит на неё. Он весь блестит довольством. Блестят седые густые волосы и щёки — делают его моложавое лицо ещё более значительным. Блестят пуговицы на кителе, ботинки.
— Моя?! — переспросила она. Слабость вязала рот. Прошло, наверное, минуты три, прежде чем осознала, где она, и смогла позвать Олю: — Проснись, доченька.
С трудом сделав затёкшими ногами первый шаг, вспомнила, что снова не посмотрела отчество врача, но смотреть уже было некогда, и она решительно шагнула к двери с солнечным поддоном. Распахнула её перед Олей. «Только спаси!» — привычно стукнуло сердце.
Оля медлила, и Нина вошла первой.
Глаза, чёрные, огромные, впились в неё с необычайным любопытством, заставили остановиться на пороге. Солнечный свет — из них — проник в Нину, пролился в ноги, согрел их, от пальцев ног вверх пошло тепло, точно Нина постепенно входила в тёплое море, тёплый лёгкий обруч обхватил голову, тепло залило плечи, грудь.
— Мама, ты что?
Нина шагнула в комнату.
Потом она будет гадать, что же так подействовало на неё в эту минуту: солнце, стоящее прямо в окне, ослепившее её, или такой же яркости и силы взгляд врача. Преодолев странную расслабленность, Нина сказала:
— Дочь больна. Помогите.
Глаза не отпустили: подробно осмотрели её родинку, её шею, её безвольно висящие руки, её тяжёлые, налитые слабостью ноги, снова ощупали шею, родинку, сказали:
— Лечиться нужно тебе. Срочно. Иначе будет поздно.
Да, голос шёл от глаз, низкий, сильный.
Она хотела освободиться от него, такого неожиданно назойливого и тревожного, хотела сказать, что вот Оля… но ничего сказать не успела. Глаза остановились на Оле сами.
— Рвоты? Сильно похудела? — Врач подошёл к Оле, наклонился, одной рукой приобнял её сзади, другой — провёл по её животу, не провёл, а сделал несколько лёгких, странных движений, точно что-то вправлял! Отошёл, снова впился солнечным взглядом в Нину. — Ерунда, через неделю, самое большее через десять дней девочка будет в порядке. Лечиться нужно тебе.
