Татьяна Успенская - Шаман
Лёжа в белом покое больничных простыней, Нина спала и не спала.
«И он порвал со мной», — думала она издалека о ребёнке, не мучаясь обидой, что ребёнок не захотел остаться с ней, лишь удивлённая, как просто, как быстро Олег и его ребёнок с ней расстались.
2
Та же квартира, что при Олеге, так же, как при Олеге, стоят вещи на своих местах, блестит стеклом пустой письменный стол, та же дорога на работу троллейбусом и метро, тот же стол в редакции, тот же шкаф с толстыми рукописями самотёка.
Так же утром она встаёт, готовит завтрак, вместе с Олей выходит из дома. Так же вечером готовит ужин, кормит Олю, ложится. Мама, отец заходят к ней каждый день. Заходят почти ежедневно Илюша или Варя, болтают — она не понимает о чём. Вот уже несколько месяцев отстукивают часы пустое время. Могильная тишина. Нина словно в стеклянном футляре. Ни голоса, ни шороха, ни людей, ни мыслей. С гибелью Олега оборвалось Прошлое. С десятинедельным ребёнком вырезали из неё жизнь.
Оля в фартуке с лебедями печёт блины.
— Мама, сегодня получились особенные. Иди ешь.
Оля стирает бельё, метёт пол, покупает продукты.
Оля за руку ведёт её в кинотеатр.
Оля звонит Варе с Ильёй.
«Тётя Варя, придумайте что-нибудь!» — просит Оля.
«Дядя Илюша, отвлеките маму, пожалуйста!» — просит Оля.
Звонит отцу: «Дедушка, маме нужно пойти в театр!»
Нина видит Олин фартук с лебедями и повёрнутое к ней лицо, но даже Оля оторвана от неё — по ту сторону стеклянного футляра, исходящее от Оли тепло не достигает Нины, расходится волнами по стеклу. День проходит за днём, похожий один на другой, месяц за месяцем — после гибели Олега время буксует на месте: год и ещё несколько месяцев для Нины — час, минута, секунда.
Странной в этой отторженности от всего живого казалась Нине боль, которая прочно поселилась в ней: болело всё тело, а больше всего — шея, трудно было держать голову. Как могут соединяться смерть и боль? Смерть — это ничто, это бесчувствие. Почему же ломит поясницу? Почему она чувствует простыни, колючие и ледяные, горячую подушку, тяжесть одеяла? Нина догадывается, что больна, но, наверное, так и продолжалось бы, жизнь — не жизнь, сон — не сон, если бы внезапно стекло её футляра не рухнуло и не разбилось вдребезги — Нина услышала Олин зов:
— Мама!
Зов был тихий, но отчаянный. У Оли началась рвота. Девочка пыталась сдержать её: крепко прижала руки к груди. Бледное, в испарине, личико кривилось. Слипшиеся в слезах ресницы вздрагивали при каждом новом судорожном движении.
Страхом вернулась к Нине жизнь.
— Что с тобой, Оля?!
Страх сделал Нину действенной. Она принесла из ванной таз с мокрым полотенцем, клизму и горшок, развела марганцовку, в короткие минуты между приступами обтирала Олино лицо, поила её марганцовкой.
Ни клизма, ни марганцовка не помогли — Олю рвало беспрерывно. Нина беспомощно стояла перед ней. Дрожащее худенькое тельце дочери разбудило в ней старые, спящие чувства.
Районный врач признал отравление. Сделал промывание, прописал таблетки. Но после еды Олю всё равно рвало. Оля захлёбывалась, хрипела. Лежала, скорчившись, на тахте, подтянув колени к груди, страдальчески смотрела мимо Нины.
Мама прибаливала, отец принимал экзамены в академии — Нина одна пыталась найти выход. Ночами сидела возле дочери, сторожила зыбкий сон. Стоило Оле застонать или вздохнуть, она за Олю глотала слюну, задерживала дыхание.
За окном сменялись день и ночь. Кричали в солнце птицы. Каждые десять минут скрежетал у подъезда автобус. Выпустив и вобрав в себя людей, газанув, отъезжал. Шуршали по сухому асфальту машины. Девочки прыгали под окном с двух часов дня дотемна, каждый день. А Нина не сводила глаз с Олиного лица.
Прошёл ещё один день наедине с непонятной болезнью. Поить Олю морсом, стирать с её лица пот — всё, что Нина может. Но ведь ясно: таблетки и клизмы не помогают. И Нина не выдержала: вызвала отца.
Единственный человек, способный ей помочь. Отец больше всех в жизни любит её и Олю. Он не виноват в том, что не жил никогда с ними. Это мать так решила.
Отец с собой привёз своего однополчанина — специалиста по желудочным заболеваниям. Вызвали терапевта из районной поликлиники и врача, лечившего Олю в младенчестве, — худенького, маленького старичка с громадными пушистыми усами. Получился консилиум. Мужчины тихо ходили по квартире, отец прятал от Нины глаза — снова пахнуло смертью.
Все трое отрицали отравление. Говорили про болезнь с мудрёным названием, не знакомую Нине.
Нина стала пичкать Олю новыми таблетками и микстурами.
Тянулись тягостные дни: с душными июньскими ночами, грозами, тревожными звонками отца. Нина варила Оле бульоны и морсы. Оле становилось всё хуже.
Худенькая, с маленьким жёлтым личиком, свернулась калачиком дочка Оля — единственное, что у Нины осталось от Олега.
Приходил Гриша. Стоял над Олей, засунув руки в карманы, рассказывал что-то неуверенно про практику, про Джека Лондона и дворовую собаку Лиру. Оля сквозь сонные ресницы смотрела равнодушно.
Как жила Оля эта полтора года? Фартук с лебедями, перешептывание с Гришей, игры, в которые Оля с Гришей пытались вовлечь её. Олино большеглазое лицо, повёрнутое к ней, — вспоминалось смутно, из глухого сна. Оля боролась за неё. Оля не выдержала, заболела.
Уже несколько дней длился приступ страха — мелко стучали зубы, немели руки и ноги: неужели и Оля?..
Нина гладила её косы. В углах Олиных глаз блестели слёзы.
— Оля, объясни, что ты чувствуешь? — беспомощно спрашивала. — Болит живот? Тебя тошнит?
Рвались другие слова «спаси себя», «прости за лютый эгоизм», но Нина не умела сказать их. В ней творилась молитва: «Спаси Олю, возьми меня вместо неё, спаси Олю». За окном сменялись день, ночь — длинный день, короткая ночь.
Нина не была на похоронах Олега, лежала в больнице, она не знала даже, сожгли его или просто закопали на кладбище, но она знала главное: Олег исчез навсегда. Теперь может исчезнуть Оля — чуткий отголосок Олега, девочка, в одиночку, врукопашную столько времени сражавшаяся с её и своей бедой!
Неуклюжим пальцем набрала номер.
— Варя, мне страшно, — сказала в глухую трубку, — Оля умирает.
Варю она не слышала со дня смерти Олега. Ни Вариного смеха, ни Вариных слов. Варя приезжала, тормошила, что-то рассказывала, задавала ей вопросы о работе, но её всё равно для Нины не было. Сейчас Варя сказала одно слово:
— Еду.
К чему ей Варя? Чем Варя может помочь? — подумала тут же, как только положила трубку.
Но перезванивать не стала.
Оля спала. В доме стояла тишина.
Нина прислушивалась к лифту: вот сейчас раздастся шипение раздвигаемых дверей и войдёт Варя.
Зачем ей Варя? Ну, поохает над Олей, ну, побегает из кухни в комнату и обратно в свежей активности.
Оля любила утром влезать к ним с Олегом в постель. Пусть пять минут, но обязательно полежит между ними, раскинув руки: левую на Олега, правую — на неё.
«Мне такой сон приснился, мама, мне снилась вода, папа. Я плыву с тобой, папа, и с тобой, мама. Это не море. Вода совсем не солёная, цвет у неё прозрачный. Она всё время прибывает, чистая вода, и нас с вами поднимает всё выше и выше».
«Мама, ты не забудешь подогреть папе блины? Он любит хрустящие!»
«Папа пришёл! Раздевайся. Мы сделали фаршированную картошку! Как твой эксперимент?»
«Мама, смотри, какую машину придумал Гриша, она тебе будет чистить картошку. Он в наших пятых классах лучше всех по труду!»
Был уже вечер, в западном окне повисла краюшка солнца.
Раздался звонок. От неожиданности Нина вздрогнула. Помедлила минуту. Тяжело поднялась. Это Варька.
— Что с Олей? Почему не позвонила раньше? Какой диагноз? — задавала Варька бесполезные вопросы и быстрым шагом шла в Олину комнату.
Свежим Вариным взглядом Нина увидела дочь — заострился нос, остры косточки плеч, блёклы губы, в солнце золотятся косы.
Варя, нахмурившись, долго смотрела на Олю, избегала Нининого взгляда.
— Поедешь в Улан-Удэ, — сказала наконец. — Давно пора. — Она достала из сумки блокнот, вырвала листок, села к столу, стала писать. Закончила, протянула Нине. — На. И собирайся быстро. Давно пора.
Нина повертела листок, ничего не понимая.
— Это кому? Это что?
Варька разозлилась.
— Одевайся же, не трать времени. Я отвезу в аэропорт, на вечерний самолёт. Скорее! — Она сорвала со стула Олино платье, кинула его Оле, подхватила с тумбочки три чашки, побежала с ними в кухню.
Нина пошла следом за Варей, смотрела, как та моет чашки, спрашивала испуганно:
— Куда нам ехать? Зачем? Ты что задумала?
Варька повернулась к Нине, под шум падающей воды сердито закричала:
— В Улан-Удэ, к Кеше!
— К какому Кеше?