Джойс Элберт - Безумные дамочки
Питер презрительно сморщился.
— Да плевать всем, что носят в Солт Лейк Сити, дорогая. Ты этого как раз и не понимаешь.
— Всем плевать в Нью-Йорке или Париже. Но всем в Солт Лейк Сити плевать, что думают в Нью-Йорке или Париже. Вот этого не понимаешь ты!
— Ты дура, — сказал Питер. И ушел в клуб.
Она продолжала смотреть в зеркало стиля рококо. Беверли неожиданно сорвала халат и рубашку и осмотрела свое обнаженное тело. Фигура в порядке, лучше, чем когда-либо. Пьянство прежде всего поражает лицо. Суровая диета военнопленного осталась в туманном прошлом. После переезда на Манхэттен она потеряла четыре килограмма и без всяких мыслей о том, что сидит за колючей проволокой и ест только жидкую похлебку. Вчера съела всего лишь одно крутое яйцо и два пирожка (и пятнадцать порций виски), но живот оставался твердым, а грудь висела на приличествующей ее размеру высоте.
— Когда-нибудь все изменится, — сказала она, мечтая, чтобы сегодня был вторник, а не понедельник.
Беверли вернулась к бару, отвинтила пробку и хлебнула из горлышка. Господи, что за прелесть этот алкоголь и что за гадость. Головная боль тут же усилилась, ее сильно затошнило. Скоро очутится в ванной, ее вырвет, и она будет думать о том, что сейчас поделывают нормальные люди. Беверли снова запрокинула голову.
— Миссис Нортроп!
Она не слышала, как Маргарет открыла дверь. Впервые Беверли увидела шокированную Маргарет.
— Миссис Нортроп, что вы делаете? Сейчас всего полдесятого утра. Вы пьете, да еще голая.
— Какая, к черту, разница? Ради кого здесь быть одетой и трезвой?
В руке Маргарет был конверт.
— Это от вашей матери.
— Здорово. Чего мне не хватает сегодня утром, так это послания старой ведьмы. Я ничего не вижу. У меня дикая головная боль. Вскрой и прочитай самое важное, если оно там есть.
Маргарет разорвала конверт.
— Ваша мать увлеклась гольфом, — сказала она через минуту.
— Ты считаешь это важным?
— Она играет в клубе Маунтин Делл, где солнце так сияет, что она должна носить темные очки.
— Я в восторге.
— Она уже выиграла восемьдесят очков, — бубнила Маргарет, — и удар становится все лучше с каждым днем. Она берет уроки.
— Маргарет!
— Да, миссис Нортроп?
— Меня совсем не интересуют успехи матери в гольфе. Если она пишет только об этом, то не читай. Просто выбрось.
Маргарет перевернула страницу.
— Она спрашивает, как вам нравится Манхэттен, как здоровье детей. Она думает, что вам надо привезти их в Солт Лейк Сити на Рождество, иначе они забудут, что у них ест бабушка.
— Она пишет о мистере Нортропе?
Маргарет продолжала читать.
— Да. Она пишет: «Дорогая, я должна предостеречь тебя против развода. Как ты знаешь, я никогда не была в восторге от Питера, но брак — в руках Господних, и это все очень не просто».
— Хватит. Выбрось в корзину.
— Вы не хотите услышать о вашем брате Говарде?
Говард всегда был любимчиком матери.
— Попробую угадать, — сказала Беверли, закрывая глаза. — Он баллотируется на пост председателя городского совета.
— Нет, в законодательное собрание штата.
— И ни слова о том, как человек может жить после кружка онанистов.
Маргарет стояла перед высокой, белой и голой Беверли, стараясь не смотреть на рыжие волосы в паху. Беверли пришло в голову, что Маргарет, наверное, всегда видела только голых негритянок.
— Миссис Нортроп, может, вы оденетесь и ляжете в постель? Вы плохо выглядите, мэм.
Беверли подняла белую батистовую рубашку и надела через голову. Ее затрясло, потом озноб прошел, зато охватил жар. Эти переходы от жара к холоду длились часами, тело изнемогало от этой борьбы, и даже когда приступ мигрени проходил, она чувствовала себя истощенной.
— Может, вы оставите бутылку здесь, миссис Нортроп?
— Нет. Между прочим, Маргарет, как твой зуб? Я о дырке во рту.
— Стало как-то пустовато.
— А у меня такая жизнь, — улыбнулась Беверли.
— Счастливые дни вернулись! — заверещал попугай.
Беверли улеглась в постель с бутылкой виски и включила электроодеяло. Ее так трясло, что едва не опрокинула открытую бутылку. Она была на две трети полна, и Беверли подумала, что сказал бы Питер, если бы постель пропахла виски. Тихо зазвенел бледно-зеленый телефон у кровати.
Беверли сняла трубку.
— Привет, — сказал Йен. — Как себя чувствуешь?
— Сижу дома и пью.
Йен весело рассмеялся. Типичная реакция англичан на неприятные известия.
— Не хочешь пообедать со мной? — спросил он.
— Сегодня понедельник, — удивилась Беверли. — Это не наш день, дорогой.
— Нет, — снова засмеялся он. — Я говорю об обеде. Давай. Тебе станет легче.
— Мне станет легче после другого.
— Я вот что собираюсь сделать. Я закажу столик на двоих в «Граунд Фло» на двенадцать тридцать. Ты придешь?
— Я бы лучше трахнулась.
— Сегодня нет времени, дорогая. У меня будет жуткий день.
— А на обед время есть?
— Я хочу кое-что обсудить с тобой, — терпеливо ответил он.
— Можем обсудить это в постели.
— Дорогая, ты же знаешь, что я этого не люблю. И мне кажется, тебе надо немного поесть.
Вот этого Беверли хотела меньше всего, но ей было любопытно, о чем думает Йен.
— Двенадцать тридцать, — сказала она.
Положив трубку, сообразила, что не следовало в таком состоянии соглашаться на встречу. Она не сумеет одеться, подкраситься и пересечь порог дома. Если бы удалось соснуть, ей стало бы лучше, но страдающие мигренью лишены этого удовольствия. Беверли от безысходности разрыдалась.
— Это несправедливо, несправедливо, несправедливо.
Цветастые простыни промокли от слез. Она глотнула виски, передернулась и снова задумалась о том, чего хочет Йен. В прошлый четверг он был озабочен не только возвращением Питера, но и тем, что Беверли не собиралась выгонять его.
— Нельзя же жить с человеком, которого терпеть не можешь, — сказал Йен.
— Наоборот, так можно жить вечно.
— Я тебя не понимаю, Беверли.
— Женишься, поймешь.
В дверь тихо постучали.
— Входи, — сказала Беверли.
В проеме показалась голова Маргарет.
— Миссис Нортроп, давайте я что-нибудь принесу. Чашку чая? Или настоящий завтрак?
Маргарет недавно высказала озабоченность отсутствием у Беверли интереса к пище.
— Знаешь же, что я не могу есть, когда болит голова. Но чашку чая можно. С медом и побольше лимона, пожалуйста.
Лимон — это хорошо, может, хоть тошнота прекратится. Больше всего болело над левым глазом. Правый еще могла раскрыть, но левый не подчинялся, как будто его проткнули ножом. Она поставила бутылку на пол и выключила электроодеяло. Холод исчезал, по телу начала разливаться приятная теплота. Когда Маргарет вернулась с подносом, Беверли дико потела.
— Спасибо, Маргарет. Ты оптимистка.
Рядом с чаем Маргарет положила тонкую гренку (как любила Беверли) и большую порцию консервированных абрикосов.
— Гренки хороши при тошноте, — отметила Маргарет, закрывая за собой дверь.
В такие моменты Беверли удивлялась, что бы она делала без Маргарет. Временами даже всерьез хотела включиться в движение за гражданские права, хотя бы ради Маргарет, но не могла представить себе, как она сидит в душном офисе, скажем, два раза в неделю и разбирает запутанные случаи, которые были выше ее понимания. Беверли огорчало бедственное положение негров, но не знала, что нужно делать. Если говорить о ней, то она хорошо платила Маргарет, была с ней вежлива и отдавала ей всю свою и Питера ненужную одежду. Больше ничего не могла сделать. В конце концов, спасение утопающих — дело рук самих утопающих. Мормонов выбросили со Среднего Запада, их пророка убили, дома уничтожили, но они пересекли горы в пыльных фургончиках и создали в пустыне процветающий город. Воспитание Беверли говорило, что люди ничего не должны просить и не должны ждать подарков. Милостыня унижает достоинство человека. Это было одно из немногих положений, которое она разделяла с Питером.
Беверли отхлебнула чай с лимоном, надкусила сухую гренку и поставила поднос на пол рядом с бутылкой виски. Затем вылетела в роскошную ванную, и ее вырвало.
Она составила план действий на день. Встретиться с Йеном в «Граунд Фло», как они договорились, но одеться и накраситься… Эти подвиги выше ее сил. Пояс, чулки, трусики, туфли и пурпурное пальто поверх рубашки — это все, что смогла сделать. Пьяная и разобранная, она все же сообразила, что рубашка неуместна, ведь ей предстоит снять пальто, но все равно лучше это, чем процедура полного одевания. Чтобы защитить глаза от болезненного солнечного света, Беверли надела темные очки в толстой лиловой оправе (из «Блумингдейла»), поверх которых извивалась зеленая змейка.
