Олег Руднев - Долгая дорога в дюнах
— Бог в помощь, Зента! Прими мои соболезнования.
Она опустила голову, заплакала.
— Господь дает, господь забирает, — скорбно продолжал Озолс. — Хороший был у тебя муж, по такому не грех и поплакать. И отец был хороший. — Он заметил Артура.
— Проходи, Якоб.
Озолс заковылял в комнату, волоча непослушный протез. Сейчас — не на людях, не в коляске — он не казался таким бравым. Инвалид, сутуловатый, оплывший, он грузно опустился на стул подле стола, положил на скатерть руки, большие и натруженные, сумрачно огляделся. Негромко спросил:
— Слышал, ты дом продаешь.
Зента потупилась. Ее пальцы нервно теребили передник.
— Что поделаешь, Якоб… Долги… — хотела еще что-то добавить, но в дверном проеме показался Артур.
— Погоди, мать, — хрипло проговорил он. — Насчет отцова долга не беспокойтесь, за нами не пропадет.
Озолс предостерегающе поднял руку:
— Постой, сынок, не горячись. Скажи, Зента, сколько у вас осталось невыплаченной ссуды за дом?
— Около семисот латов. И тебе триста. Вот и получается…
Ну, между собой мы пока считаться не будем… А ссуда… Неважно у меня, правда, с наличными, да ничего… Ссуду вашу я погашу. С банком лучше не тянуть. Проценты…
До Зенты трудно доходил смысл его слов.
— Как, ты сам… наши долги?
— А ты что думала? Пришел рубашку последнюю с вас снимать? Мы же люди… Всю жизнь прожили рядом. Янка, почитай, братом был мне…
— За доброту вашу спасибо. Но мы так не можем, — самолюбиво перебил его Артур.
Озолс опять предостерегающе поднял руку:
— Я не милостыню вам предлагаю. Заработаешь — отдашь. Промысловый участок отцовский правление тебе оставит. Может, еще и прибавим немного.
— А ловить на чем?
— Лодку пока возьмешь у меня. Моторная, пятнадцатисильная. К тебе любой напарником пойдет. А зимой на озера, за карпом. Он теперь в хорошей цене. Я думаю, если каждый третий улов мой — не так уж много получится. Глядишь, постепенно и отдашь отцовский долг. Ну что, по рукам?
Артур в нерешительности помялся, но упираться не стал:
— Согласен.
— Выбирай, что лучше — расписка или вексель?
— Вексель.
Утром вдоль всего берега шла работа — рыбаки волокли к морю карбасы, загружали снасти, готовились к путине. Озолс, с погасшей трубкой в зубах, приглядывал за своей артелью. Мимо него то и дело пробегали люди — кто с веслами, кто со связкой балберов — поплавков.
— Невод куда грузить? — согнувшись под тяжестью сложенной сети, остановился рядом с ним Артур.
— Во-он в тот карбас, к Фрицису, — Озолс неодобрительно посмотрел на парня: Чего один надрываешься? Помочь некому?
— Да мне — раз плюнуть! — молодецки крякнул Банга и, стараясь держаться прямо, пошел к лодкам.
— Заботу показываешь? — желчно бросил подошедший Калниньш. — Теперь можно — вексель-то выхватил!
Озолс обернулся, раздраженно бросил:
— Все ты мечешься, как ужаленный. Суешься в каждую дырку… Нехорошо.
— Нехорошо? — сузил глаза Калниньш. — А людей одурачивать, с голого последнюю рубаху снимать — хорошо?
— Послал бы я тебя… Надоело, понимаешь? Давай хоть раз потолкуем по-человечески.
— С тобой толковать!..
— Нет уж — давай! — Озолс ухватил Калниньша за рукав. — Сядь-ка. — Первым опустился на борт дырявого карбаса, достал портсигар — там было пусто. Калниньш, не глядя, протянул свои папиросы. Задымили.
— Ты вот векселем меня попрекнул, — пыхнул дымком Озолс. — А я, между прочим, его не тянул, они сами…
— Ясно — сами, — перебил Калниньш. — Ты знал, на какую наживку ловить. Как же — гордые, честные…
— Правильно, честные. А ты хотел, чтобы сын отцов долг замотал? С обмана жизнь свою начал?
— Да какой долг? Какой? Янка на тебя девять лет горбатился. Да он втрое свой долг отработал. — Калниньш уперся в Озолса требовательным взглядом.
— Ну, знаешь, так рассуждать… Может, по-твоему, еще я ему должен? Они не то что вексель — дом хотели продать, чтобы рассчитаться. Другой — тот же Аболтиньш, к примеру, — стал бы церемониться? Ну-ка, скажи?
Калниньш промолчал.
— То-то! А я и парня к делу пристроил, и кусок хлеба в руки дал. Да еще с банком за них рассчитался, Мало?
— Благодетель… Из отца душу мотал, теперь на сыне покатаешься.
— Да что ты все к той бумажке цепляешься? Бумажка, бумажка… Может, я про нее и вовсе забуду.
— Ты-то? — Калниньш скривился в злой усмешке. — Пожалуй, забудешь.
— А тебе хотелось, чтобы у меня память к вовсе отшибло? — тихо, с придыханием спросил Озолс. — Ну а мои долги кто вернет?! Вот эту самую… — Он зло хлопнул себя по протезу. Много мне потом помогли? На чурбак этот скинулись? Так-то, сосед, — чужое легко считать. А как оно досталось — слезами ли, кровью… А! — Озолс махнул рукой и заковылял по песку.
Лодки, одна за другой, отходили от берега. Море, по-утреннему тихое, стелилось зеркальной гладью. Далеко над заливом разносились веселые, зычные голоса рыбаков — те перекликались, перекидывались нехитрыми шуточками:
— Эй, Друкис, невод забыл!
— Где?
— У бабы под кроватью. Греби обратно, а то, глядишь, кто другой утащит, — дружно орали с соседней посудины.
Артур заметно нервничал: то схватится за плицу[2], то слани[3] поправит…
— Что ты мечешься, как Аболтиньш по трактиру? — не выдержал сидевший на руле Фрицис Спуре.
— Я? — вспыхнул Артур. — Так я же… это…
— Он же… это… — передразнил Лаймон. — Службу показывает. Думает, Озолс зятька будущего с берега увидит.
— Помолчи, Лаймон, — оборвал Фрицис. — А ты, сынок, спину-то побереги. Хоть она у тебя, видать, крепкая, да не таких здесь обламывали. Работаешь — и работай!
Артур поймал насмешливый взгляд Лаймона, недовольно насупился.
Летним солнечным днем по дороге, обсаженной высокими вязами, катила добротная озолсова коляска. Она только что отъехала от станции — паровозный свисток и шум отходящего поезда ненадолго заглушил цокот копыт. В повозке, среди груды коробок и лакированных чемоданов сидела девушка. В свои девятнадцать Марта Озола была удивительно хороша и, что случается нечасто, почти лишена кокетства. Но именно эта серьезность и придавала облику девушки особую, благородную прелесть. Серый, элегантно простой английский дорожный костюм очень шел ей.
— А пруд? За мельницей, где ивы? — расспрашивала она Петериса. — Не построили еще там новую купальню?
— За мельницей? — задумчиво переспросил возница. — Туда как раз на прошлую пасху мельник свалился. От Круминьшей шел.
— Утонул?
— Как же, утонет! Теща с женой откачали. А он, как очнулся, — таких фонарей им навешал. Неделю синяки мукой присыпали.
Марта, отвыкшая от грубых деревенских нравов, только пожала плечами. Но, помолчав секунду, снова спросила:
— Петерис, а где сейчас танцуют? Как и раньше, у Аболтиньша?
— Во-во, там его шурин после и подстерег, в трактире. И, значит, бутылкой… По башке.
— Кого?
— Да мельника же! За сестру, значит. Все так и ахнули — бутылка вдребезги, а башка хоть бы что. Только шишка вскочила.
— Какой ты странный, Петерис, — городишь всякую чепуху.
Впрочем, будь она повнимательней, ход рассуждений кучера не так удивил бы ее — время от времени Петерис доставал из-за пазухи фляжку и понемногу прикладывался.
— А как Бирута? Замуж еще не вышла за Лаймона?
— Бирута? Это Фрицисова дочка, что ли? — Зариньш захихикал. — Тут, я вам доложу, барышня, такая история вышла. У них — аккурат, под рождество — свинья опоросилась. Заходят, значит, в сараюшку, а там…
Финал истории со свиньей остался неизвестным. Лошадь вдруг шарахнулась — мимо них, громко сигналя, промчался ярко-красный автомобиль с откинутым верхом. Водитель, молодой человек в спортивном кепи, мельком взглянул на Марту и, не то извиняясь, не то приветствуя, слегка наклонил голову. На его продолговатом, с тонкими чертами лице аристократа, резко выделялись хищный нос и сочные, чувственные губы.
— Кто это? — спросила Марта, удивленно разглядывая удаляющийся автомобиль.
Петерис, раздраженно шваркнув вожжами по крупу лошади, ответил почти трезвым голосом:
— Катаются. А чего не кататься, когда денег куры не клюют? Лосберг это, молодой. Приехал давеча из Германии.
— Они по-прежнему на своей даче?
— А где же еще?..
К ее приезду пеклись пироги. Ядреная краснощекая кухарка ловко таскала их из духовки, месила тесто для новых. Озолс, приодетый, толкался на кухне, поглядывая на прислугу.
— Ох, Эрна, гляди, прогонит тебя Петерис, такую растяпу, — шутливо попрекнул он за упавшее на пол яйцо. — Дома, поди, яички-то бережешь. Мужнее добро…
— Мужнее… — Кухарка брала яйца из огромной корзины, небрежно разбивала их в тесто. — На мужнем разживешься…
