Робер Гайяр - Мари Антильская. Книга вторая
Так были созданы запасы продовольствия на случай войны. По совету Мари он лично следил за порохом, закупив его у иноземцев, держал под неусыпным надзором продовольственные культуры, проложил зачастую за свой собственный счет дороги и, наконец, создал нечто вроде национальной гвардии, на содержание которой каждый житель острова должен был давать по пятьдесят фунтов табаку. Он запретил дуэли и подумывал о том, чтобы присоединить к своим владениям новые острова.
Да, теперь он и вправду чувствовал себя этаким безраздельным монархом небольшого королевства. Заметные изменения претерпел и Замок На Горе. Мари устраивала там пышные приемы, где могли встречаться все дворяне, ставшие плантаторами. Она купила новых рабов. Взяла себе на службу слугу по имени Демарец, о прошлом которого не знала ровно ничего, но разве не ей принадлежала идея привлечь сюда из Франции любых подозрительных личностей и чтобы никто не мог задавать им никаких вопросов?
Маленький Жак рос под присмотром Луизы де Франсийон, одной из кузин Дюпарке.
В течение трех лет Мартинике суждено было познать счастливый мир и процветание, превратившие ее в самый богатый из всех Антильских островов и, ясное дело, разжигавшие завистливые вожделения самого разного свойства.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Возвращение галантного шотландского кавалера
— Нет, нет и нет, — решительно проговорил генерал, — я вовсе не собираюсь продавать Гренаду. А если даже у меня и возникнет подобное намерение, то, право, майор, обсуждать его я буду отнюдь не с вами.
Мерри Рул постучал костяшками пальцев по столу.
— Мне известно, генерал, что рано или поздно вам все равно придется подумать о продаже этого острова. Столько глаз устремлено на него, столько людей поглядывают на него с нескрываемым вожделением, что все равно в один прекрасный день вам сделают соблазнительное предложение, какому вы будете не в силах противостоять.
Дюпарке пожал плечами.
— Кто знает, — согласился он, — но надобно, чтобы оно оказалось для меня по-настоящему заманчивым, вот тогда я поддамся соблазну! Нет, я не собираюсь продавать этот остров. И скажу вам, по какой причине. Гренада для меня то же самое, что любимое дитя. Ведь я завоевал его считанные дни спустя после рождения своего первенца Жака, ему минуло всего пару недель, когда я вел переговоры с караибами. А потому еще с колыбели я предназначил его Жаку. Ему скоро исполнится восемь. Теперь уже у него есть две сестрицы и маленький братец, и меня не покидает мысль, что я должен оставить достойное наследство каждому из них. А теперь, Мерри Рул, посчитайте-ка сами — четверо детей, четыре острова: Мартиника, Гренада, Гренадина и Сент-Люси…
Дело происходило в полдень в один из дней ноября тысяча шестьсот пятьдесят четвертого года. Мари сидела напротив генерала. По правую руку от нее находился лейтенант Мерри Рул, сеньор владений Гурсела, майор острова, а по левую — кузина, Луиза де Франсийон. Перед ними стояли широкие стаканы с апельсиновым соком, в который Демарец, следуя английской моде, добавил несколько капель рома.
Жара стояла нестерпимая. После обильной трапезы все пребывали в каком-то тупом оцепенении. Вот уже несколько лет, как здесь стало хорошим тоном вывозить себе поваров из Франции — и не каких-нибудь, а из самых лучших парижских домов.
Генерал, как, впрочем, и Мерри Рул, заметно растолстел, расплылся от вкусной пищи и теперь страдал приступами подагры, временами такими сильными, что они пригвождали его к постели на целую неделю. Случалось, подагра так сводила ему руки, что он был даже не в состоянии вытащить из ножен свою шпагу.
Между тем эта изысканная кухня, обильная еда — правда, наслаждалась Мари ею с величайшей умеренностью — и четыре последовавших одна за другой беременности почти не отразились на восхитительных формах хозяйки дома. Она по-прежнему выглядела такой же свежей и очаровательной. Шея все так же отливала перламутром. Ничуть не утратили обворожительных очертаний ее божественные плечи, а светло-карие, цвета лесного ореха, глаза озаряли светом лицо, которое, казалось, наделено было даром вечной молодости.
Всего несколько лет отделяли ее от сорокалетия, однако она выглядела более желанной, чем когда бы то ни было прежде, ибо теперь плоть ее по-настоящему созрела и распирающие корсаж округлости дышали негой, возбуждая пылкое желание. Справедливости ради следует заметить, что туалеты свои она выписывала из Парижа и слыла самой элегантной женщиной на всей Мартинике. Она первой стала носить здесь юбки «а-ля фрипон», или так называемые «юбки-плутовки», о которых говорили, будто «это юбки для наслаждений и что они как нельзя лучше отвечают идеалам совершенной любви». На ней были пурпурно-фиолетовые ленты, цвет рода Дюпарке, ведь мода того времени требовала, чтобы женщина носила цвета своего возлюбленного.
Однако нельзя сказать, чтобы ее красота совсем уж затмила прелести Луизы де Франсийон. Вся она, точно нераскрывшийся бутон, дышала очарованием молодости. Ей только что минуло двадцать три. Она не прельщала теми заманчивыми обещаниями, какие воплотились теперь в Мари. Эта белокурая девица была сама хрупкость и нежность, точно написанная пастелью, вся какая-то блеклая, бесцветная, вся сплошь в полутонах — впрочем, не без ярких пятен, которые выделялись на этом тусклом фоне, точно ярко полыхавшие зарницы, взять хотя бы эти белокурые, с венецианским рыжеватым оттенком, непокорные волосы, сложными, многоярусными волнами возвышавшиеся над высоким лбом, такая прическа требовала немало забот и ухищрений, чтобы уложить пряди соответственно моде того времени, или эти голубые глаза, светлые и прозрачные, как хрусталь. Впрочем, все в ней — лицо, руки, худенькие плечики и гибкая, осиная, вот-вот переломится, талия — говорило о хрупкости и нежной кротости нрава, что всякий с удивлением отмечал в девушке, уже не один год прожившей в тяжелом климате тропиков.
Цвет лица ее сохранил молочную белизну, и сквозь тонкую кожу от шеи до висков просвечивали голубоватые жилки.
Мадемуазель де Франсийон рассеянно, вовсе не вникая в смысл его слов, слушала объяснения кузена. Ею словно овладело какое-то болезненное оцепенение. Казалось, будто ничто не трогало ее на этом свете, кроме детей, порученных ее попечению. Пока же почти все свое время она посвящала одному Жаку. Две негритянки, Сефиза и Клематита, занимались младшими, были им кормилицами и окружали заботами, каких требовал их юный возраст.
Мерри Рул поднес к губам стакан, потом снова поставил его на стол и проговорил:
— Я вполне понимаю, генерал, все резоны, которые мешают вам продать Гренаду. Но мне также известно, что есть люди на Сент-Кристофере, как и на Мари-Галант, которые все же не теряют надежды.
— Неужели? — удивился Дюпарке. — Хотелось бы мне знать, кто же это питает столь тщетные иллюзии и кому могло прийти такое в голову!
— Например, Констан д’Обинье, сын поэта Агриппы…
Взгляд Жака скользнул в сторону Мари. Он помнил этого Констана д’Обинье, с которым познакомился в игорном заведении на Медвежьей улице в тот день, когда вновь обрел свою Мари. Несколько лет назад Обинье явился на Мартинику, но вел дела таким беспардонным образом, что вскоре был вынужден покинуть остров и отправиться на Мари-Галант, где, по слухам, земля так щедра и плодородна, что там даже не нужно трудиться, чтобы получить самые прекрасные плоды, какие только можно себе вообразить.
Он покачал головой.
— Всем известно, — заметил он, — что этот Констан д’Обинье — человек легкомысленный, пустой прожектер, ему в голову приходят невесть какие сумасбродные идеи, и ни одной разумной, вдобавок ко всему он не способен ни одно дело довести до благополучного конца. Да и откуда, спрашивается, взял бы он деньги, чтобы купить Гренаду? Ведь все мы отлично знаем, что он вконец разорен и, будь у него в кармане хотя бы несколько тысяч ливров, он бы немедля возвратился во Францию, чтобы попытать счастья в игорном доме!.. Полно вам, майор, все это, право, несерьезно. Уверяю вас, если бы я и согласился лишить своего сына Жака наследства, которое обещано ему с колыбели, покупателю пришлось бы изрядно раскошелиться!
Мерри Рул как-то смущенно потупился и не ответил ни слова. Мари взглянула на него с нескрываемым любопытством.
— Но послушайте, майор, — обратилась к нему она, — разве вам плохо здесь, на Мартинике? Отчего вы так хотите отправиться на Гренаду? Не вы ли сами только что говорили, что караибы по-прежнему опасны и что отдельные племена зашевелились и дают серьезные поводы для беспокойства?
— Будь я там, смог бы сосредоточить все свои усилия на Гренаде, совсем как вы, генерал, целиком посвятили себя Мартинике. Я вооружил бы людей и усмирил непокорных дикарей.
Дюпарке добродушно улыбнулся.
