Фред Стюарт - Титан
Внутри двадцатичетырехкомнатного дома в дальнем конце холла высотой в два этажа была установлена домашняя рождественская елка высотой в двадцать футов. Семья Флемингов собралась у елки для того, чтобы сделать семейную фотографию.
— Улыбочку! — попросил фотограф, которому Нику пришлось отвалить дополнительные сто долларов за то, чтобы тот работал в сочельник. Но Ник заплатил, не раздумывая. В делах он преуспевал, настроение потому было отличное, в семье все были здоровы и веселы. Это было самое счастливое Рождество в его жизни, и он хотел запечатлеть его для потомков.
Прямо перед елкой, которая ломилась от всевозможных лампочек, шариков и игрушек, сидел Ник в черном галстуке. Рядом сидела Эдвина в красном платье с блестками и множеством бриллиантов. На коленях у Ника сидела самая младшая в семье годовалая Виктория. У Эдвины на коленях ворочался двухлетний Хью. Позади Ника стояла четырехлетняя Файна, восхитительный ребенок с темными волосами, дочь Рода Нормана. Рядом с ней стоял восьмилетний брат Чарльз, старший ребенок в семье, унаследовавший от отца его смуглую красоту. За спиной Эдвины стояла семилетняя Сильвия, она родилась совсем светленькой, но с годами ее волосы стали темнеть и все больше напоминать светло-каштановые волосы матери. Группу детей замыкали трехлетний Морис, названный так в честь своего деда по материнской линии лорда Саксмундхэма, и шестилетний Эдвард. На флангах улыбались в объектив фотокамеры Эдит и Ван Клермонт.
«Вылетела птичка», фотограф сделал снимок, и в следующее мгновение дети, толкаясь и шумя, будто маленькие обезьянки, бросились к заветному месту возле елки, где высилась горка с рождественскими подарками.
После неудавшегося нацистского покушения на жизнь Ника американские официальные представители в Берлине посоветовали ему поскорее уезжать из страны, так как они не могли гарантировать его безопасность. Понимая, что его миссия в Берлине все равно уже выполнена, он выехал с Эдвиной из отеля. Только в поезде, который вез их в Париж, Ник рассказал жене об истинной цели своего посещения Германии. Поначалу она скептически восприняла этот рассказ, но после появления в печати статей Артура Хардинга, породивших настоящую бурю в Лиге наций и большинстве европейских столиц, сдержанность Эдвины переросла в горячее преклонение перед героическим поступком мужа. Ник, будучи восприимчивым к похвалам, как любой мужчина, только что не мурлыкал от удовольствия. А когда по возвращении в Штаты Ван сообщил, что серьезно подумывает сделать его своим наследником, счастью Ника и вовсе не стало предела.
Впервые за свою карьеру он стал выглядеть, по крайней мере, для своей семьи, как выразилась Эдит, «чем-то вроде героя».
Ник как раз показывал Вану и Эдит два своих новых приобретения — работы Пикассо и Ренуара, — когда вдруг услышал крики. Обернувшись к елке, он увидел своих старших детей, Чарльза и Сильвию, которые тянули каждый к себе большой пакет в подарочной обертке.
— Это мое! — кричала Сильвия. — Видишь, там написано мое имя!
— Ты поменяла карточки с именами! — в ответ кричал Чарльз. — Я проверял сегодня днем! Это мое!
— Эй, дети, — воскликнул Ник, спеша через огромную комнату к елке. — Не драться! Сегодня же сочельник!
Не обратив на отца ни малейшего внимания, Чарльз вдруг так сильно ударил сестру, что все присутствовавшие притихли. Девочка ударилась в слезы, а Чарльз спокойно отобрал у нее пакет с подарком и стал его развязывать.
— Чарльз, негодный мальчишка! — воскликнула в возмущении его мать, подходя к нему и отнимая подарок. — Как тебе не стыдно так обращаться с Сильвией?! Ты извинишься перед ней.
Чарльз вызывающе глянул на мать.
— Нет, — сказал он. — Это мой подарок.
— Это не дает тебе права распускать руки! Тем более по отношению к родной сестре! А теперь проси прощения.
— Не буду.
— В таком случае возвращайся в свою комнату.
Красивое лицо юного Флеминга словно окаменело.
— Не пойду.
Эдвина повернулась к мужу:
— Милый, ты сам все видел. Отведи его в комнату и вздуй как следует!
Ник посмотрел на старшего сына, которого просто обожал. Чарльз знал об этом.
— Папа, — сказал он, — правда, мне можно остаться? Ведь сочельник.
Сильвия все еще ревела у елки.
— Ты сможешь остаться, если извинишься перед сестрой, — сказал Ник.
— Но это мой подарок! — крикнул Чарльз. — Она пыталась его украсть!
— Он врет! — отозвалась всхлипывающая Сильвия. — Чарли хулиган!
— В пакете коньки! — крикнул Чарльз, в гневе оборачиваясь на сестру. — Я видел, как мама их заворачивала! У девчонок не бывает коньков. Они мои!
— Ты шпионил за мной, когда я заворачивала подарки? — воскликнула потрясенная Эдвина.
— Да.
— Чарльз, джентльмены не подглядывают! Они не бьют девочек! Отправляйся сейчас же наверх. Ты уже достаточно испортил всем нам праздник.
— Подожди, — вмешался Ник. — Чарльз не знает, что для Сильвии мы тоже приготовили коньки. Надо просто открыть этот злосчастный пакет и посмотреть на кого коньки: на мальчика или на девочку. Потом мы отыщем второй пакет.
Пока Ник развязывал пакет, Эдвина изумленно смотрела на него.
— Милый, неужели ты не понимаешь, что дело совсем не в коньках! — воскликнула она. — Чарльз повел себя как звереныш, и он должен быть наказан!
— Эдвина, не забывай, что сегодня праздник. Детей не стоит наказывать в сочельник. Чарльз, иди сюда, посмотри, подходят ли тебе эти коньки.
Возмущенно качая головой, Эдвина отошла к своей свекрови.
— Ник испортит мальчишку, — прошептала она Эдит на ухо.
— Просто он слишком хорошо помнит собственное детство, — ответила та. — Тогда у него ничего не было. Да, он балует детей. Просто не может отказать себе в этом удовольствии…
— Но ведь так он может превратить Чарльза в кого угодно!
Она вновь повернулась к елке. Победно усмехаясь и держа в руках коньки, на нее смотрел Чарльз.
Человек с наложенным на лицо густым слоем белил и ярко накрашенными красными губами стоял на небольшой сцене берлинского «Брассери Седан» и довольно фальшиво исполнял песню Фреда Астера «Белый галстук, фрак, цилиндр», являвшуюся последним бродвейским хитом того года. В кабаре на Бисмаркштрассе толпились в основном мужчины, хотя было и несколько женщин весьма неопределенных сексуальных ориентаций. Публика отчаянно дымила сигаретами и глядела на Вилли Кляйнбурга, бисексуала и местного певца, который двигался взад-вперед по сцене, по временам приподнимая свой цилиндр и отбивая ритм тросточкой с позолоченным набалдашником.
В дверях кабаре появился мужчина в черном костюме и шляпе и стал осматриваться, не обращая внимания на представление. Наконец его взгляд остановился на белокуром молодом человеке в вечернем костюме, который сидел в одном из темных уголков затянутого дымом зала. Мужчина стал проталкиваться сквозь толпу к Руди фон Винтерфельдту.
— Вас хочет видеть фюрер, — шепнул он ему. — Немедленно.
Удивленный Руди последовал за этим человеком на улицу.
— Фюрер в Берлине? — спросил он, когда они вышли на тротуар.
— Да. Здесь проходит конференция промышленников, и он выступает на ней. Вам, кажется, советовали не показываться в таких местах, как это кабаре?
— В Мюнхене, да. Но здесь, в Берлине, меня никто не знает. А мне давно хотелось послушать Вилли Кляйнбурга.
— Садитесь.
Мужчина в черном костюме открыл дверцу небольшого двухместного крытого автомобиля, и Руди сел туда. Мужчина захлопнул за ним дверцу и пошел на свое место за рулем. Машина тронулась и поехала по Бисмаркштрассе.
— Где остановился фюрер? — спросил Руди.
— На вилле доктора Геббельса около Ванзее.
В течение двадцати минут они ехали на юго-запад и сохраняли молчание. Потом показалось большое и красивое озеро Ванзее. Здесь, а также на лесистых участках возле Далема и Грюнвальда нувориши понастроили пригородные виллы. В летние сезоны Ванзее, равно как и другие озера вокруг Берлина, было посещаемо тысячами отдыхающих берлинцев, которые устраивали здесь веселые пикники, купались, катались на лодках.
Машина повернула с дороги к массивным воротам и въехала на темную и длинную подъездную дорожку. Руди, знакомый почти со всеми партийными слухами и сплетнями, знал, что официально Геббельс корчит из себя главу приличного семейства с доброй и милой женой Магдой и целым выводком детей, в то время как на самом деле тайно живет с певичкой Магдой Байройт, да и другими любовницами. Собственная садомазохистская связь с Гитлером не мешала молодому графу высмеивать бьющее через край лицемерие Геббельса.
До сих пор ему не доводилось бывать на этой вилле, и теперь было очень интересно посмотреть, на что же уходят деньги партии. У Геринга и Геббельса была репутация людей, привыкших жить на широкую ногу. Этим они отличались от своего более скромного фюрера.
