Уильям Локк - Счастливец. Друг человечества
— Вот это во всяком случае занятное предложение. Но простите меня — мы ведем деловой разговор — откуда взять деньги на вторую избирательную кампанию?
— Смерть моего отца делает меня богатым человеком.
Мисс Уинвуд наклонилась вперед в своем кресле.
— Мой дорогой, вы никогда не говорили нам об этом.
— О стольких других вещах пришлось говорить сегодня, — ответил Поль ласково, — но я, конечно, сказал бы вам после. Я только упоминаю теперь об этом, — он повернулся к лидеру оппозиции, — в ответ на ваш прямой и вполне уместный вопрос.
Большая разница — между человеком, который хочет пробить себе дорогу путем парламентской карьеры, и богатым, независимым и блестящим молодым политическим деятелем. Лорд Френсис Айрес, старый аристократ, меньше всякого другого склонен был измерять дружеские отношения богатством в своей частной жизни. Но как глава партии он вынужден был смотреть на Поля под иным углом зрения. Все миллионы Южной Африки или далекого Запада тщетно стучались бы в дверь его дома, в то время как не имевший ни гроша Поль входил туда почетным гостем. Но в его официальном кабинете, в палате общин, материальные соображения должны были преобладать.
— Я, конечно, не могу вам сейчас дать ответа, — сказал лорд. — Я должен буду обсудить всю эту историю с власть имущими. Но кресло в парламенте всегда есть кресло, и я не вижу причин рисковать им, хотя и ценю ваше донкихотское предложение. От вас зависит сделать это кресло почетным. И я действую больше в ваших интересах. Чувствуете ли вы себя достаточно сильным для борьбы?
Поль, в котором заговорил его непобедимый инстинкт драматического, достал агатовое сердечко, висящее на конце его часовой цепочки.
— Мой дорогой друг, — заговорил он. — Видите вы это? Мне дали его за то, что я, тогда маленький мальчик, был побежден в состязании в беге на пикнике воскресной школы. У меня не было ни пиджака, ни носок, и пальцы моих ног выглядывали из рваных башмаков, а чтобы не потерять эту вещицу, я завязал ее в кончик рубашки, торчавшей из штанишек. Сердечко дала мне прекрасная леди, которая, помню, благоухала, как все благовония Аравии. Она пробудила во мне эстетические чувства отравляющим ароматом, исходившим от нее. С тех пор я не встречал подобных женщин. Для меня она была кумиром.
Я хранил агатовое сердечко, как талисман. Оно сказало мне, устами благоуханной леди, что я сын принца. Дайте мне полчаса завтра или послезавтра — он взглянул в удивленное лицо Френка Айреса, — и я расскажу вам настоящую психологическую сказку — «апологию своей жизни». Потом мне показалось, что это маленькое сердце — ложный талисман. Но вчера ночью я опять понял, что оно не лжет. Я действительно сын принца, сын лучшего из людей, хотя он и был в тюрьме, а после этого проповедовал чистое христианство и торговал рыбой. Во всяком случае, — Поль поднял сердечко на ладони, — оно не лгало. Оно провело меня через всю жизнь. И в тот момент, когда я подумал, что оно обмануло меня, я узнал, что его пророчество справедливо. Теперь оно меня больше не обманет. Если правильно, чтобы я занял свое депутатское кресло, я займу его — поступаю ли я хорошо в политическом отношении, или нет, это еще скрыто во тьме будущего. Однако вы должны знать, что нет ничего во всем свете, чего бы я испугался или сквозь что не прошел бы, обладая этим талисманом. В нем — моя вера.
Так дитя, свергшее Билли Гуджа и отнявшее у него знаки его власти — бумажную шляпу и деревянный меч, — говорило устами мужчины. Как и тогда, Поль странным образом понял, что властвует над положением. И теперь он готов преломить меч о колено по первому знаку. Но знака не последовало.
— Говоря совсем неофициально, — сказал Френк Айрес, — я думаю, что если вы чувствуете так, как говорите, то было бы нелепо отказываться от депутатского кресла.
— Хорошо, — сказал Поль, — благодарю вас. А теперь, я думаю, следовало бы набросать заметку для печати, если у вас есть время.
Поль сделал набросок, Френк Айрес просмотрел его и отослал наверх переписать на машинке. Когда заметка была переписана, Поль подписал ее и отправил, отдав один из оттисков лидеру оппозиции.
— Прекрасно! — сказал тот, пожимая ему руку. — Желаю всего лучшего.
После этого он отправился домой, убежденный, что если даже придется заплатить дьявольски дорого, Поль окажется платежеспособным. Встретив потом одного из других лидеров оппозиции, настроенного несколько скептически, лорд Айрес сказал:
— Как бы то ни было, «слишком джентльменская партия» приобрела кое-что живописное, способное воздействовать на народное воображение.
— Новый молодой Дизраэли?
— А почему бы и нет?
Собеседник, недоверчиво качнув головой, произнес философски:
— Давно уже сломана форма, по которой они отливались.
— Посмотрим, — сказал Френк Айрес, полный веры в Поля.
Тем временем Поль вернулся в свой кабинет и сел писать письмо, которое он прервал на первых трех словах — «моя дорогая принцесса», — когда был позван вниз к лидеру оппозиции. Чернила уже высохли. Он взял другой лист.
— «Моя дорогая принцесса!», — снова начал он.
И сжал голову руками. Что мог он сказать? Обычная вежливость требовала ответа на визитную карточку принцессы. Но писать в формах условной вежливости ей, которую он сжимал в объятиях, чьи уста сливались с его устами в пламенных поцелуях, казалось Полю невозможным. И какой может быть цель его послания? Если София окончательно ушла из его жизни, то всему конец. Ее возвращение могло иметь только одно объяснение, то, о котором так страстно говорила Джен. Вопреки всему, она любила его. Но теперь, утратив все, нагой, во вражде со всем светом, он при всем своем желании не мог обращаться к ее любви. Нет, не он…
Наконец, он написал:
Мадам! Благодарю вас за высокомилостивый поступок вчерашнего вечера, свидетельствующий о вашем неизменном великодушии.
Поль Савелли
Он позвонил и велел переслать записку принцессе Софии, а сам отправился в Хикней-хис позаботиться о похоронах. Вернувшись, он нашел на столе знакомый конверт с короной. В нем заключались следующие слова:
Поль, приходите ко мне. Я буду дома весь день.
София
Сердце Поля стучало. Ее готовность ждать его свидетельствовала о покорности духа, редкой для такого рода женщины. Она протягивала ему руку… Но он остановил взволнованное биение своего сердца. Сказка кончилась. Перед ним была только действительность. Это свидание было опасно, однако он не из тех, кто избегает опасности. Он вышел, нанял кэб и поехал на Берклей-сквер.
Она встала, когда он вошел, и двинулась ему навстречу. Он поцеловал ее руку, но когда хотел освободить ее, то почувствовал, что София задерживает его руку. — «Боже мой! Как плохо вы выглядите!», — сказала она, и губы ее дрожали.
— Я только устал.
— Вы постарели, — она отодвинулась от него со вздохом. — Садитесь. Я думаю, вы догадываетесь, почему я попросила вас приехать. Но это трудно сказать. Я прошу вас простить меня.
— Тут нечего прощать, — ответил Поль.
— Будьте же великодушны: вы знаете, что есть за что. Я оставила вас одного нести ваше бремя.
— Вы были более чем правы. Вы увидели, что я обманщик. Вы были оскорблены во всем, что для вас священно. Я сознательно оскорбил вас. Вам ничего не оставалось, как уйти. Поверьте, что я и не думал упрекать вас. Нет. Я понимал.
— Да, но я не понимала, — произнесла она, разглядывая кольца на своих пальцах. — Да. Вы правы. Я была ранена и, как раненый зверь, бежала в лес. И надеялась, что вы напишете мне. Это было безумно — я знала, что вы не напишете. Потом я почувствовала, что если бы я любила вас, как должна была, то никогда не ушла бы.
— Я считал за лучшее сразу убить вашу любовь!
Она откинулась на подушки, прекрасная и грустная. Со своего места он видел ее нежный профиль, и им овладело страстное искушение броситься перед ней на колени.
— Я тоже думала, что вы убили ее.
— Продолжайте думать так, — сказал Поль тихо.
Она выпрямилась, наклонилась вперед, и он утонул в бесконечной глубине синих глаз.
— А вы? Ваша любовь?
— Я ничего не сделал для того, чтобы убить ее.
— Но я сделала все для этого.
— Нет, вы не могли. Я буду любить вас до моего смертного часа. — Он увидел, как засияли ее глаза. — Я говорю это, — прибавил он холодно, — только потому, что не хочу вам больше лгать. Но это касается лишь меня одного.
— Как вас одного? А обо мне вы не думаете?
Он поднялся и встал у камина, глядя ей в лицо.
— Я думаю о вас все время.
— Послушайте, мой дорогой, — она подняла на него глаза, — поймем же наконец друг друга. Есть ли что-нибудь в вашем происхождении или жизни, чего я еще не знаю? Я хочу сказать, что-нибудь существенное?
