Уильям Локк - Счастливец. Друг человечества
— Нет, дорогой! Для тебя правда — вот это…
Он взял карточку и взглянул на нее удивленно. На карточке была короткая надпись: «Принцесса София Зобраска», а ниже, карандашом, ее рукой: «С тревогой и сочувствием». Поль зашатался, как будто ему нанесли сильнейший удар. Он пришел в себя под серьезным и ясным взглядом Джен.
— Ты знала об этом? — спросил он тихо.
— Нет. Я только что нашла эту карточку на самом дне подноса.
— Как могла она попасть сюда?
Джен позвонила.
— Не знаю. Если Анна еще не легла, мы можем спросить ее. Так как она была на дне, то, должно быть, ее принесли одной из первых.
— Каким образом это известие могло дойти до нее так скоро? — сказал Поль.
Вошла горничная. На вопрос Джен она ответила, что сразу же после того как Поль поднялся наверх и когда Джен была у телефона, шофер подал ей эту карточку. Он вышел из большого лимузина, в котором сидела леди в шляпе и густой вуали. Как Джен приказывала, она сказала, что мистер Фин скончался, и шофер ушел, а она заперла дверь.
Горничную отпустили. Поль стоял у камина, опустив голову и засунув руки в карманы пиджака.
— Я не могу этого понять, — произнес он.
— Она, наверное, приехала прямо от здания мэрии, — сказал Барней Биль.
— Но ее там не было, — воскликнул Поль.
— Сынок, — возразил старик, — если ты всегда в точности знаешь, где находится женщина и где ее нет, то ты мудрее, чем царь Соломон со всеми его женами и иными домашними неприятностями.
Поль бросил карточку в огонь.
— Неважно, где она была. Она проявила вежливость, милостиво прислав эту карточку. Но это ничего не меняет в том, что я говорил. Что у меня общего с принцессами? Они не в моем кругу. Все равно как наяды, дриады, гурии, валькирии и другие мифологические дамы. Принцесса Зобраска не имеет никакого отношения к нашему вопросу.
Он подошел к Джен и, положив руку ей на плечо, заглянул в глаза.
— Я прихожу в самый торжественный час, в критическую минуту моей жизни просить тебя быть моей женой. Отец мой, которого я только начинал любить, лежит мертвый наверху. Сегодня вечером я сжег за собой все мосты. Я иду в неведомое. Нам придется бороться, но мы будем бороться вместе. У тебя есть мужество, и у меня оно осталось. У меня есть кресло в парламенте, за которое мне придется впоследствии сражаться, как собаке за кость, и официальное положение, дающее достаточно хлеба и масла…
— И еще состояние, — заметил Барней Биль.
— Что вы хотите этим сказать? — резко повернулся к нему Поль.
— Состояние твоего отца, сынок. Кому же, думаешь ты, он его оставил? На приюты для потерянных собак или для свободных мыслителей? Не знаю, должен ли я говорить об этом, пока он лежит еще не погребенный, но я видел его завещание, когда он написал его, месяца два тому назад, и если исключить несколько отказов в пользу свободных мыслителей и тому подобных лунатиков, не говоря о Джен, обеспеченной вполне, ты являешься единственным наследником, сынок, состояния около ста тысяч фунтов. Не приходится уже говорить о добывании хлеба и масла.
— Мне это никогда не приходило в голову, — пробормотал Поль, озадаченный. — Конечно, вполне естественно, что отец оставляет свое состояние сыну. Я не подумал об этом. — Он провел рукой по глазам. — Так много событий произошло сегодня. Во всяком случае, — сказал он, странно улыбаясь и силясь успокоить свой взбудораженный мозг, — если отпадают заботы о средствах к существованию, тем лучше для Джен и для меня. Тем более я прав, прося тебя стать моей женой. Согласна ли ты?
— Прежде чем я отвечу тебе, дорогой Поль, ты должен тоже ответить мне. Я, как и Биль, знала все время о воле покойного.
— Да, она знала, — подтвердил старик.
— Таким образом, для меня это не новость и не может изменить ничего в моем отношении к тебе.
— Конечно, никак, — согласился Поль. — Но это придает силу моему предложению.
— О, нет, — ответила Джен, качая головой. — Все это ненужные отклонения. Деньги не имеют никакого отношения к тому, о чем я собираюсь тебя спросить. Ты сказал сегодня, что собираешься жить только для правды, для действительной, голой правды. Так вот я, дорогой Поль, хочу только такой настоящей правды. Любишь ли ты эту женщину?
При этом вопросе Джен, казалось, выросла из здравомыслящей заурядной девушки в большую и яркую личность. Она выпрямилась во весь рост. Ее подбородок гордо поднялся, лицо приняло повелительное выражение, открытый взгляд был устремлен на Поля. Он тоже выпрямился с новым сознанием своего мужества. Так стояли они друг против друга, любящие противники.
— Если ты хочешь правды — да, я люблю ее, — ответил он.
— Так как же ты смеешь просить меня быть твоей женой?
— Потому что одно бессмысленно и иллюзорно, а другое реально и практично.
Она вспыхнула гневом:
— Ты думаешь, что я могу прожить мою жизнь женщины одним только реальным и практичным? За кого же ты меня считаешь? За Амалию, за терпеливую Гризельду, за кошку полосатую?
Поль ответил:
— Ты хорошо знаешь: я считаю тебя одной из женщин величайшего сердца. Я сказал уже это сегодня.
— И ты думаешь, что я женщина более великодушная, чем она? Подожди, я не кончила, — крикнула она громко. — Твоя принцесса… ты разрезал ей сердце на части в тот день, когда объявил себя человеком самого низкого происхождения и обманщиком. Она-то считала тебя высокородным джентльменом, а ты рассказал ей о фабрике, о лавках жареной рыбы и сицилианке-шарманщице. Она — королева, ты в грязи! Она оставила тебя. Сегодня утром она узнала еще худшее: она узнала, что ты сын каторжника. Что же она делает? Она каким-то образом, не знаю каким, попадает в Хикней-хис и слышит, как ты публично предаешь себя — и направляется прямо сюда с весточкой для тебя. Ведь она для тебя, эта весточка. Для кого же еще?
Она стояла перед Полем, неведомая, пылающая Джен:
— Разве женщина, которая не любит, явилась бы сюда сегодня вечером? Никогда, Поль, ты знаешь и сам! И дорогой старый Биль, который никогда не вращался в королевских кругах, тоже знает это. Нет, дорогой мой, — сказала она гордо, — я полюбила тебя всем сердцем, всей душой, еще будучи ребенком тринадцати лет. И любовь моя всегда останется с тобой. Это великая радость для меня. Но верь мне, Поль, я не хочу обменять ее на что-нибудь меньшее. Можешь ли ты дать мне столько же?
— Ты знаешь, что не могу, — сказал Поль. — Но я могу дать тебе то, что сделает наш брак счастливым. Я уверен, и опыт мира подтверждает, что это самое прочное основание.
Джен уже готова была вскипеть, но, сжав руки, овладела собой и взглянула ему в лицо.
— Ты честный и прямой человек, Поль, и говоришь это, чтобы остаться верным себе. Я знаю, что ты женился бы на мне. И был бы мне верен мыслью, словом и делом. Ты был бы добрым и ласковым, и никогда не дал бы мне оснований жаловаться. Но сердце твое принадлежало бы той, другой.
Что значит для меня — твоего ли она круга или нет? Она любит тебя, и ты любишь ее. Я знаю это. И всегда сознавала бы это. Ты жил бы как в аду, а значит и я. Я предпочитаю оставаться в чистилище, которое в конце концов вполне переносимо — я привыкла к нему и достаточно люблю тебя, чтобы желать видеть тебя в раю.
Она отвернулась с выразительным жестом, и голос ее сорвался. Барней Биль снова набил свою трубку и уставился на Поля сверкающими глазами.
— Какая жалость, сынок, какая дьявольская жалость!
— Вот и правда, старина, бесстыдная и наглая правда, — сказал Поль со вздохом.
Джен взяла с кресле шубу и шляпу и подошла к нему.
— Пора тебе, дорогой, пойти отдохнуть. Все мы изнемогаем.
Она помогла ему надеть тяжелую шубу и на прощанье положила обе руки на плечи.
— Забудь многое из того, что я сказала сегодня.
— Я не могу не помнить.
— Нет, дорогой, забудь, — она притянула к себе его голову и поцеловала в губы; потом довела его до парадной двери, к крыльцу, где ждал автомобиль с усталым шофером. Ночь прояснилась, и звезды ясно горели в небе. Она указала на одну из них наугад. — Твоя звезда, Поль. Верь в нее!
Он уехал. Она вошла в дом и, бросившись на пол около Барнея Биля, спрятала голову на коленях старика и выплакала свое мужественное сердце.
22
На следующее утро за чайными столами и в трамваях, тысячи людей были охвачены удивлением и любопытством. Несмотря на все пламенные политические страсти, парламентские выборы мало занимают общественное внимание. Очень редко в них бывает что-нибудь живописное, драматическое, трагическое. Но выборы в Хикней-хисе были драматичны, и это возбуждало интерес. Люди, в обычное время безразличные к политике, разворачивали газеты, чтобы прочесть, как обстоят дела бывшего каторжника. У них захватывало дух, когда они читали, что он скончался, а его конкурент, победивший на выборах, объявил, что он его сын.
