Джон Пэрис - Кимоно

— Если она бесплодна, тогда надо взять приемного сына, — говорил старый джентльмен.

— Усыновлять два раза подряд приносит несчастье, — возражал мистер Фудзинами Гентаро.

— Тогда, — сказала миссис Шидзуйе, — надо позвать для совета старушку из Акабо. Она осмотрит тело этой Асако и сможет сказать, способна ли та иметь ребенка.

Акабо было горное село, откуда первый Фудзинами пришел в Токио искать счастья. Японцы никогда не разрывают окончательно связей с родным селом, и в течение более ста лет токийские Фудзинами ежегодно ездили в горы севера, чтобы воздать честь могилам своих предков. Они еще хранили наследственную веру в знахарок округа и время от времени приглашали их для совета в столицу. Другим их медицинским советником был профессор Кашио, получивший ученые степени в Вене и Мюнхене.

В течение первых дней своего добровольного вдовства Асако была почти в положении выздоравливающего. Прежде она совсем не знала горя, и то потрясение, которое она испытала, парализовало ее жизненные силы, но не усилило способности понимания. Как собака, которая в минуту ее преданного обожания вдруг наказана за неизвестный ей проступок, она искала убежища в темноте, одиночестве и отчаянии.

Японцы, которые обычно интуитивно постигают чужие чувствования, поняли ее положение. Для нее была приготовлена комната в дальнем конце уединенного дома, комната в высшей степени иностранного стиля, со стеклами в окнах, и притом цветными, с белыми муслиновыми занавесками, цветной литографией Наполеона и настоящей кроватью, недавно приобретенной ввиду настояний Садако, что всеми средствами надо сделать жизнь гостьи приятнее.

— Но ведь она японка, — возражал мистер Фудзинами Гентаро. — Это непорядок, что японка будет спать на высокой кровати. Она должна учиться забывать роскошные привычки.

Садако указывала на то, что здоровье ее кузины еще ненадежно, и учение было на время отложено.

Асако проводила большую часть дня в своей высокой кровати, глядя через открытые двери, через полированную деревянную веранду, похожую на сахарные веранды кондитерских изделий, через качающуюся ветку старой кривой сосны, прижавшейся к стене дома, как верное домашнее животное, и через карликовый ландшафт сада на уступы крыш отдаленного города и на пагоду на холме.

Ее успокаивало такое лежание и вид местности. Время от времени Садако прокрадывалась в комнату. Кузина не мешала больной молчать, но всегда улыбалась; и она приносила с собой какой-нибудь подарок: чашку с едой — одну из любимых чашей Асако, которым Танака составил целый реестр, — или иногда цветок. У открытой двери она медлила, снимая свои бледно-голубые сандалии, и скользила потом по циновкам из рисовой соломы, обутая только в снежно-белые таби.

Асако постепенно привыкла к звукам этого дома. Сначала раздавалось хлопанье амадо — деревянных ставень, отодвигание которых означало наступление дня; потом журчание и рычание, сопровождавшие семейные омовения; потом резкий звук мужских голосов и их грубый смех, стук их гета по каменистым дорожкам сада, похожий на медленное падение тяжелых капель дождя на железную крышу, потом легкие удары и шуршание горничных, когда они принимались за ежедневную уборку дома, их звонкий разговор и глупое хихиканье; потом послеполуденная тишина, когда все отсутствуют или спят; и затем возрождение жизни и шум около шести часов, когда снимают галоши перед входной дверью, начинают звенеть чайные чашки, доносится из ванной шум кипящей воды, потрескивание дров, дым горящих поленьев и отдаленный запах кухни.

Снаружи сумрак начинал сгущаться. Большая черная ворона лениво хлопала крыльями на ветке соседней сосны. Ее резкий крик смущал Асако, как угроза. Высоко над головой проносилась стая диких гусей в боевом порядке на пути к материковой Азии. Огоньки начинали блистать между деревьями. Небо малинового цвета за приземистой пагодой составляло фон картины.

Сумерки коротки в Японии. Ночь — бархатно-черная, и лунный свет преображает архитектуру кукольных домиков, наклонные сосны, перистые чащи бамбука и башни пагоды.

Из комнаты внизу доносились звуки «кото» кузины Садако, инструмента вроде цитры, на котором она наигрывала бесконечные меланхолические сонаты из тягучих отдельных нот, похожих на разрозненные печальные мысли на фоне молчания. Не было аккомпанемента к этой музыке и песни, которую бы она сопровождала; потому что, как говорят японцы, аккомпанемент для игры на кото — летняя ночь с ее душным ароматом, а голос, гармонизирующий ее, — шепот ветерка в листьях сосны.

После того как Садако оканчивала свои упражнения, начинали звучать вдали еще более меланхолические высокие ноты флейты одного из студентов. Это было последним человеческим звуком. После этого ночь переходила в распоряжение оркестра насекомых — кузнечиков, сверчков и цикад. Асако скоро научилась различать десять, двенадцать отдельных голосов, все с металлическим оттенком: казалось, кто-то медленно заводил будильники и потом оставлял их звучать. Ночь и дом были полны этими неумолкающими хроматистами. Иногда Асако боялась, что эти маленькие создания проберутся к ней в комнату и запутаются в ее волосах. Тогда она вспомнила, что прозвище ее матери было Сэми и что она получила его потому, что всегда была весела и пела в маленьком домике над рекой.

Это воспоминание однажды оживило в Асако желание посмотреть, насколько продвинулся ее собственный дом. Это желание было первой положительной мыслью, посетившей ее ум после того, как муж расстался с ней, и оно отметило собой новую стадию ее выздоровления.

«Если дом готов, — думала она, — я скоро перееду туда. Фудзинами, конечно, не хотят, чтоб я оставалась здесь вечно».

Это показывает, как еще мало понимала она строй японской семьи, в которой родственники остаются в гостях целые годы, вечно, до конца жизни.

— Танака, — сказала она однажды утром почти с прежней манерой, — я думаю, мне понадобится автомобиль сегодня.

Танака стал ее телохранителем, как в старые дни. Сначала она отказывалась видеть этого человека, пробуждавшего в ней своим появлением тягостные воспоминания. Она говорила Садако, что надо его удалить; та улыбалась и обещала. Но Танака продолжал исполнение своих обязанностей, а у Асако не было сил настаивать. На самом деле мистер Фудзинами Гентаро специально поручил ему шпионить за всеми движениями Асако, дело, впрочем, очень легкое, так как она не выходила из своей комнаты.

— Где автомобиль, Танака? — спросила она опять.

Он оскалил зубы, как все японцы в затруднении.

— Очень извиняюсь, — отвечал он, — автомобиля нет.

— Разве капитан Баррингтон… — начала Асако бессознательно; потом, вспомнив, что Джеффри был теперь за много миль от Японии, она повернулась лицом к стене и зарыдала.

— Молодой Фудзинами-сан, — сказал Танака, — взял автомобиль. Он поехал в горы с гейшей. Очень дурной молодой Фудзинами-сан.

Асако думала, что было очень невежливо воспользоваться ее собственным автомобилем, не спросив позволения, даже хотя бы она и была их гостьей. Она еще не понимала того, что и сама, и все ее вещи принадлежат отныне семье — ее родственникам-мужчинам, точнее сказать, потому что сама она была ведь только женщиной.

— Старый мистер Фудзинами-сан, — продолжал Танака, обрадованный тем, что его хозяйка, которой он был предан на особенный японский лад, наконец проявляет интерес и отвечает, — старый мистер Фудзинами-сан тоже уехал в горы с гейшей, но в другие горы. Все японцы уезжают на летний сезон с гейшами. Очень дурной обычай. Старый Фудзинами-сан, он не очень дурной, держит ту же гейшу уже очень долго. Может быть, леди видела маленькую девочку, очень хорошенькую маленькую девочку; она приходит иногда с мисс Садако и приносит еду. Эта девочка — дочь гейши. Может быть, и дочь старого Фудзинами-сан тоже, мне кажется, очень незаконная, я не знаю!

Так он сплетничал обо всех, как полагается слуге, пока Асако не узнала всех разветвлений своих родственников, законных и незаконных.

Она узнала, что все мужчины покинули Токио на жаркий сезон и что только женщины остались в доме. Это дало ей мужество выйти из своего убежища и попытаться занять отведенное ей место в семье, которая начинала ей казаться все менее привлекательной по мере того, как она узнавала всю ее историю.

Жизнь японской высокопоставленной леди очень скучна. Она избавлена от забот по домашнему хозяйству, которое доставляет хлопоты ее сестрам в более низком положении. Но на нее не смотрят как на равную, как на товарища мужчины, которые приучены думать, что брак — сделка, а не наслаждение, и что, следовательно, семейная жизнь скучна. Предполагается, что у нее есть свои собственные развлечения, как разведение цветов, чайные церемонии, музыка, нарядные кимоно и сочинения стихов. Но этот утонченный и невинный идеал часто вырождается в нищенски скучное существование, оживляемое чтением журналов, сплетнями служанок, пустой болтовней о платьях, соседях и детях, клеветой, завистью и интригой.