Лиза Альтер - Непутевая
— Наверное.
Я выбросила яйца, вымыла чашку и достала оставшиеся с вечера бобы. Мы молча поели, стараясь не дышать, чтобы запах яиц не отбил аппетит.
— Вкусно! — заявила Эдди.
— Вкусно! И полно протеина.
Солнце ярко отражалось в пруду. На цветах радостно жужжали пчелы…
— Эдди, почему бы нам не купить культиватор? Мы все вскопали, пропололи, а смотри — одни сорняки. Надо или что-то срочно предпринимать, или смириться с тем, что они вырастут вместо помидоров.
— Культиватор? Ты спятила! Хочешь поддержать экономику, превращающую народ в винтики на конвейере? Экономику, одной рукой делавшую лекарства, а другой — бомбы? По-моему, мы для того и приехали сюда, чтобы избавиться от этого лицемерия. Что, не так?
Я ничего не ответила. Я вообще толком не знала, зачем очутилась в Вермонте. Наверное, потому, что так захотела Эдди, а я боялась с ней расстаться. Снова за меня решили другие. Но сказать это — значило признаться в собственном бессилии или, того хуже, в буржуйстве. Поэтому я только кротко спросила:
— А как быть с сорняками?
— Вырвем руками, — решительно заявила Эдди. — Как все честные люди третьего мира.
Почти пятнадцать минут мы пололи помидоры, пока не вспотели. Солнце палило нещадно, и мы спрятались в тени яблони и закурили.
— Если помидоры не способны одолеть сорняков, — глубокомысленно изрекла Эдди, — значит, они не достойны жить. Вырвать сорняки — значит ослабить помидоры и сделать их зависящими от людей.
— По-моему, слишком поздно. Их уже развратили.
Крошечные, изъеденные червяками яблочки, — мы их вовремя не опылили от насекомых, — висели над нашими головами. Мы перевернулись на живот, чтобы не смотреть еще на одно доказательство нашей бесхозяйственности.
— Мы только начинаем работать на этой чертовой земле, — сказала Эдди. — Через год будет легче.
Мы снова взялись за прополку, поглядывая на ульи под соседним деревом. По крайней мере, у нас будет мед. Мы оставили пчел в покое, вежливо предоставив им возможность самим заботиться о себе. При таком уходе могут выжить только пчелы. Они опускались на цветы и взлетали с грузом нектара. Душа счетовода… Если бы…
— В следующем году поставим еще ульев, — зевнула Эдди. — Давай кончать. Пусть сами растут!
В день осеннего равноденствия мы отправились в гости к Моне и Этель. Сначала поможем в уборке урожая, а потом отдохнем. Я взяла с собой соевые крокеты — неудобно приходить с пустыми руками.
Мы оказались не единственными гостями: на заросшей сорняками земле — ее почему-то называли лужайкой — полулежала дюжина человек: кто одетый, кто полуголый. Я знала только тех, кто жил вместе с Этель и Моной. Над лужайкой, как лондонский смог, висел дым от марихуаны. Женщина в длинной индейской рубашке и с распущенными волосами дергала струны цимбалов и с бруклинским акцентом пела песню шахтеров Кентукки: «Когда я уйду и пролетят года, мое тело почернеет и превратится в уголь. Я выгляну из своего небесного дома и пожалею, что шахтер откопал мои кости. Где двойная опасность, где радостей мало? Где дождь не идет и не светит солнце? Где темно, как в тюрьме? — В нашей шахте». У меня защемило сердце от ностальгии по шахтам Аппалачей, хотя я никогда там не была. Наверное, гены. Коллективный опыт предков, заключенный в каждой клетке моего тела.
Полуголый усатый мужчина лежал на темно-синей футболке с белой надписью «Власть — народу!». Этель помешивала что-то в огромной железной кастрюле, висевшей над небольшим костерком. Голый мальчик ковылял вокруг, вцепившись в руку матери, которая еще не нашла, где приткнуться. Я протянула свою посудину Моне. Она подняла крышку, понюхала и сказала:
— Соя. Отлично.
Несколько человек не спеша направились к заросшему, как наша помидорная грядка, кукурузному полю. Эдди села рядом с цимбалисткой и стала негромко подпевать. Я тоже решила помочь убирать кукурузу. Мы рвали початки, очищали и бросали в корзину. Прошли почти половину поля, когда Лаверна — женщина из дома Моны — нашла недозрелую тыкву, похожую на футбольный мяч, и победно подняла над головой. Лаверна была удивительно величава. Другого слова не подберешь. Большая упругая грудь натягивала футболку, а крутые бедра — джинсы. Натуральные белокурые кудри, голубые глаза… В другое время она была бы кинозвездой или моделью Рубенса.
— Футбольный мяч! — воскликнул бородатый мужчина с пронзительным взглядом — вылитый Шерман во время похода через Джорджию. Он поймал тыкву и бросил другому мужчине, на котором не было ничего, кроме джинсов, да и те болтались на нем как на вешалке и держались на поясе, завязанном, как галстук.
— Сыграем? — предложил он. — «Рубашки» против «Шкур».
Действительно: пятеро были в футболках, трое мужчин — без них.
Небрежным движением Лаверна сбросила футболку.
— Я буду «шкурой».
Все замерли, благоговейно уставившись на соблазнительную смуглую грудь. Похоже, ее часто выставляли на солнце, так она загорела. Притворяясь, что не видим в этом ничего особенного, как и положено сексуально раскрепощенным людям, мы начали азартно играть прямо на поле, топча зеленые початки, перебрасывая друг другу тыкву и поглядывая украдкой на блестящую бронзовую статую с обнаженной грудью.
Игра стала грубой. В погоне за тыквой мы толкали друг друга, и я даже упала после одного прорыва свирепого «генерала Шермана», а когда встала, увидела, что играющие перебрались в сад.
Тыква летела в воздухе. Лаверна подпрыгнула, но трое мужчин сбили ее с ног, она упала на спину, Шерман — на нее. Я увидела, как он расстегнул брюки и припал к Лаверне. Вскоре он скатился с нее, уступив место другому мужчине: тот взгромоздился на ее живот и закряхтел, как ковбой, укрощающий полудикую лошадь.
Я посмотрела в сторону дома. Казалось, никого не волнует это — как выражался Клем — групповое изнасилование. Я подбежала поближе, надеясь, что она попросит моей помощи, и застыла ярдах в десяти: передо мной лежало аппетитное тело, измазанное грязью, потом и спермой, и кричало: «Быстрей! Не останавливайся, мать твою! Быстрей!» Оно выгибалось дугой и судорожно дергалось, как лягушачьи лапы под током. Рядом в живописных позах лежали двое мужчин, а третий пыхтел на ее животе.
Кровь прихлынула к моему лицу. Соски напряглись от возбуждения, и я не поняла, чего хочу больше: оказаться под мужчинами или на Лаверне.
Я заставила себя отвернуться и побрела к дому. Эдди нахмурилась, когда я села с ней рядом, а Мона сказала:
— Какая мерзость!
— Отвратительно, — поддержала Эдди.
Я промолчала.
Этель налила нам по миске супа и громко провозгласила:
— Суп доктора Деклейка Виктори! Пивные дрожжи, порошковое молоко и соевая мука. Вкусно и богато протеином!
Мы сели на ступеньки.
— Тебе понравилось? — как бы мимоходом спросила Эдди.
— Что?
— Лаверна на кукурузном поле.
— Ах это…
— Я видела, как ты на нее глазела.
— Я думала, ее насилуют и нужна помощь.
— Тебе незачем беспокоиться о Лаверне. Вот мне о тебе — стоит.
— Обо мне?
— Да. Ты была бы не прочь оказаться на ее месте.
— Мне это пришло в голову, но…
— Все ясно. Я тебе надоела.
— Да нет же, — неуверенно проговорила я.
— А если бы у меня был пенис? Тебе стало бы легче?
— Конечно, нет. Для меня он не имеет значения. Существует масса способов, как скомпенсировать его отсутствие.
— Скомпенсировать? Ну, ну, вперед, Скарлетт! Иди, хватай одного из этих молодых жеребцов и тащи в лес! Давай! Не успеешь оглянуться, как приползешь ко мне…
— Может, я так и сделаю, — я почему-то не обиделась на Эдди, представив, как окажусь на месте Лаверны.
Домой мы вернулись в ледяном молчании, легли в постель и сразу отвернулись друг от друга.
Ночью я проснулась от ощущения теплых слез, падающих мне на грудь.
— Не бросай меня, Джинни. Пожалуйста, не бросай. Я не вынесу, если узнаю, что ты была с мужчиной. Меня тошнит при одной мысли об этом.
Я обняла ее. Она раздвинула мне колени, и я ощутила в себе что-то твердое и холодное. Оно скользило взад и вперед, и это было неописуемо приятно.
— Что это, Эдди? — отдохнув, спросила я и включила свет.
Она глупо улыбнулась и протянула мне зеленый огурец.
— Все в порядке. Он натуральный.
Случай с Лаверной, оставивший всех, кроме меня, равнодушными, имел далекие последствия. Прежде всего на следующей неделе к нам переехали Мона и Этель.
— Мы не хотим мешать ее «медовому месяцу», — с отвращением объяснила Мона, когда мы уселись после ужина в плетеных креслах вокруг плиты. Воздух был свеж, и мы немного топили.
— Ты хочешь сказать… она все еще развлекается с теми мужчинами? — непривычно деликатно спросила Эдди.
Мона сардонически хмыкнула. Эдди вздрогнула.
