Юлия Лавряшина - Свободные от детей
— А где твои родители? — баюкая его перед сном, интересуюсь я. Раньше не спрашивала — ответ не занимал.
— Как где? Во Владимире. Ты забыла, что я оттуда?
— Я не забыла, — легко лгу я. — Просто ты никогда не говорил про родителей…
Он фыркает, как жеребенок:
— И ты решила, что я — сирота? Ты поэтому меня приютила?
— Сирот не привечаю. И ты не ребенок. Был бы ребенком, я не пустила бы тебя.
Как не пустила Дашу…
Влас обескуражен. Разве он может понять, отчего я вдруг вскакиваю и выхожу из комнаты? И ему не видно, как я сжимаю зубы… Долго еще это будет откликаться во мне? Все эти девочки, отвергнутые мной, взявшись за руки, водят вокруг меня свой чудовищный хоровод, затягивают в темную воронку, откуда без жертвоприношения не вырваться. Не отпустят… Одна рожденная мною, две не рожденных, и… И Даша. Не моя была девочка. Не мне и спасать.
— Неубедительно, — спрятавшись в темной кухне, шепчу я с ненавистью. — Я знаю, что ты не простишь мне этого… Я сама себе этого не прощу.
— Тебе тоже невмоготу об этом думать?
Влас возникает за моей спиной совсем неслышно — подкрался босиком. Повернуться к нему не могу, ведь тогда он увидит слезы. И скомандовать, чтобы немедленно вернулся в постель, тоже — тогда он услышит их. Я беспомощна перед ним, если не хочу выдать слабость еще большую. И только дергаю плечами, когда Влас сжимает их. Сейчас его ладони горячи, в них опять чувствуется какая-то неуверенная нежность, которая подкупает, заставляет замирать. Если б он опустил мне руки на плечи уверенно, по-хозяйски, я нашла бы в себе силы сбросить их. Но вот такого Власа, то ли ребенка, то ли мужчину, оттолкнуть не могу. Леннарт был таким… Только мальчишка, прячущийся внутри Власа, веселее и шкодливее. Русский пацан…
— Ты смогла ее отдать, потому что она не моя?
Смеяться или плакать? К этой вечной мужской самоуверенности невозможно привыкнуть, она всегда застает врасплох. При чем здесь он? Меньше всего я думала как раз о нем.
Но почему-то я ничего не могу ответить и на это. Мое молчание двусмысленно, я сама это понимаю, но слезы душат, не давая говорить, лишая сил. И мне уже хочется обвиснуть у Власа на руках, уткнуться лицом в чистую футболку, задохнуться его запахом, который никогда не был таким родным, как твой, и все же…
Чуть наклонившись, он целует мои волосы, прижимается к макушке щекой. Что за родственное чувство рождает эта темнота, эта всегда желанная мной тишина, которую Влас нарушает только дыханием? Мы долго стоим, прижавшись друг к другу, перепуганные и счастливые, как единственные уцелевшие после кораблекрушения люди. И я думаю, что, может, чувство постоянной уверенности в том, что тебе в любой момент протянут руку, стоит того, чтобы смириться с тем, что с кем-то придется делить завтрак? Конечно, при условии, что он сам его приготовит.
Нет! Ты слышишь? Нет. Никто никогда не займет твоего места в этом доме, в моем сердце… Он подлечится и уйдет из моей жизни. Потому что он — не ты. В мире нет того, кто может встать с тобой вровень. Только на тебя я готова была смотреть снизу вверх, как будто ты постоянно на сцене или на троне. Тебе я могла простить то, что ты так и не выбрал меня, не ушел ко мне от всего, что было в твоей жизни до меня. Не сосредоточился на мне одной, как я сосредоточилась на тебе и до сих пор не могу отвести взгляда, хотя всматриваюсь в пустоту и понимаю это. Но эта оставшаяся после тебя пустота наполнена более, чем жизненное пространство живых…
Они не нужны мне, эти живые! Ни мужчины, ни их дети… Почему ты не оставил мне ребенка?! Как я могла бояться этого? Что мне делать теперь, когда тебя больше нет?!
Влас на руках переносит меня на диван, а меня так и ломает эта жуткая истерика, с которой не могу справиться, и причин которой он не понимает и наверняка думает, что я тоскую по дочке… Как объяснить ему, что — да, и по дочке тоже, по не зачатой мною дочке, единственно желанной, теперь уже невозможной?
— Все пройдет, все забудется, — шепчет он мне в ухо, даже не целуя меня, чтобы не причинить боли еще большей.
Я со стоном мотаю головой: не понимает, не понимает! Никто не понимает, как можно одиннадцать лет рвать зубами подушку, сходя с ума от любви к человеку, которого даже нет среди живых… Даже Лера считает, что я прикрываюсь тобой, как щитом, отгораживаюсь от действительности. Считала… Что сестра сейчас думает обо мне, одному Богу известно. Ненавидит? Просто не вспоминает? Лучше бы первое, это по крайней мере значит, что я по-прежнему существую для нее. И мысль о ней проходит по душе очередным ожогом, заставляя извиваться и корчиться.
— Ей хорошо у Леры, — нашептывает Влас, который признает мое право на слезы, только если они о Настеньке. — Это ведь главное, правда? Чтобы ей было хорошо…
И это неожиданно успокаивает. Моей девочке хорошо. Ей будет лучше, чем мне. У нее будет такая мать, о какой мы с сестрой только мечтали. Лера смогла сделаться такой, я же стала еще хуже.
— Ты сама еще слишком ребенок, — неожиданно объясняет мне все Влас. — Ты захочешь родить по-настоящему, только когда повзрослеешь.
— Я ребенок? — спрашиваю еще сквозь слезы, но уже говорю. — Разве ребенок может написать столько книг?
— Твои книги — это твои игры, — улыбается он. — Ты придумываешь кукольные спектакли и расставляешь мебель в домике. А потом запускаешь туда своих героев. И они делают то, что ты захочешь. Ведут себя так, как ты захочешь.
— Не всегда… Бывает, что они сопротивляются.
Влас кивает:
— А ты никогда не замечала, как дети спорят со своими игрушками? Отвечают им, возражают. Это обалденное зрелище! Последи как-нибудь… Хотя ты и за собой можешь последить, — он хихикает. — Ты никогда не замечала, что мычишь, когда пишешь?
— Я? Мычу?!
— Мычишь, мычишь! Это ты про себя все проговариваешь. Может, и вслух говоришь, когда никого нет дома.
— У меня никогда никого нет дома…
Его смех сразу съеживается. Влас смотрит на меня, как приблудившийся пес:
— А я?
«Малыш, я ведь лучше собаки!» — проскальзывает по комнате незабвенный Карлсон. И долго эти шведские тени будут преследовать меня? Хотя вовсе не призрачное присутствие Леннарта виной тому, что Влас кажется мне лишним здесь.
— Но ты ведь не навсегда, — я решаю сразу расставить все по своим местам. — Ты же поправишься когда-нибудь…
Откинувшись на подушку, он смотрит в потолок, по которому пробегают наискосок полосы света — сигналы из другого мира. И говорит, не поворачиваясь:
— Я могу уехать хоть сейчас.
— Сейчас — нет, — отвечаю жестко. — И прекрати эту дурь. Я, конечно, не мать Тереза и не хочу ею быть, но больного я на улицу не выгоню.
— Значит, ты не меня позвала с собой, а эту чертову ангину… Что ты смеешься? У тебя не климакс, часом, начался? То ревешь, то хохочешь… Ну, хватит уже!
Я щекочу его, и Влас начинает извиваться всем телом, повизгивая и пытаясь оттолкнуть меня.
— Убийца! — хрипит он. — Я же до смерти боюсь щекотки!
— Я знаю.
— Садистка! Вот ты и с героями своими так же обходишься… Да отстань ты от меня!
Вывернувшись, он опрокидывает меня на спину и целует жадно, долго, даже немного больно, будто я уже прогоняю его, и Власу хочется выразить все в этом поцелуе. Свою любовь и ненависть.
— После родов положены два месяца полового воздержания, — напоминаю я, когда он отпускает меня.
— Я знаю.
— Знаешь? Ты изучал эту тему?
— Очень смешно! — огрызается Влас. — Ну, я почитал кое-что…
— В Интернете, конечно?
— А где же еще? — удивляется он так, словно и не подозревает об изобретении Гутенберга.
И указывает на потолок:
— Ты любишь смотреть на эти полоски от фар? Когда меня в детстве отпускали к отцу…
— В каком смысле — отпускали? Они у тебя в разводе?
— Уже тысячу лет!
— Но ты говорил, они оба во Владимире.
— Ну, правильно. Я же не говорил, что вместе!
Отчего-то мне сразу становится жаль его, хотя это обычное дело, кого сегодня удивишь разводом родителей? Попробуй найди тех, кто не развелся, несмотря ни на что! Я поглаживаю горячую руку Власа, и думаю, что нужно дать ему на ночь какое-нибудь лекарство. Я не сильна в этом, но что-нибудь в моей аптечке найдется…
— Так что было, когда тебя отпускали к отцу?
— А! Ну, он жил в самом центре города, и окно той комнаты, где я ночевал, выходило на проспект. И я, когда укладывался спать, все смотрел на такие вот полоски света. Они прямо завораживали меня чем-то… Как будто…
— Сигналы из другого мира, — подхватываю я. — Мне и самой все время так кажется.
Он поворачивает ко мне смазанное тьмой лицо и шепчет:
— Вот видишь… Мы с тобой даже фантазируем одинаково.
— И что? — напрягаюсь я.
