Джудит Тарр - Трон Исиды
— О чем?
— Я жалел, — промолвил он, — что не ушел на войну вместе с Антонием.
Обыкновенный мальчишка! Этого Диона, конечно, не сказала, только заметила:
— Тебя могли бы и убить — или еще похуже.
Цезарион отмахнулся.
— Ну, такое я уже слышал. Мама говорит то же самое. Но зато это — по-мужски!
— Однако Антоний проиграл войну и потерял две пятых своей армии.
— Ты — женщина, — заявил Цезарион с высоты своих десяти лет. — Тебе не понять.
— Надеюсь, — молниеносно парировала она. — Мужчины устраивают кровавые бойни, а женщинам приходится вправлять им мозги.
— Хорошо, что я — не женщина, — отрезал Цезарион.
— Но мог родиться ею…
Диона неожиданно развеселилась. Будь Цезарион поменьше, она крепко обняла бы его, но царевич был уже достаточно большим и смотрел на такие нежности свысока. Конечно, он не выказал ни малейшей благодарности — просто остался с ней, но играл с кошкой, а когда Геба принесла завтрак, съел его пополам с Дионой. К этому времени его и обнаружили стражники. Царевич ушел вместе с ними, высоко подняв голову, отвечая на их укоризненные взоры взглядом, в котором уже сейчас чувствовалась сила духа. Будущий царь… А цари, как слышала Диона, всегда принадлежат своему народу. Цезарион может радоваться, что он не женщина. Но Диона была гораздо больше рада тому, что не родилась царем.
Антоний, потерпев поражение, нашел пристанище вовсе не в большом городе-крепости, а в городишке под названием — Leuke Kome — Белая Деревня. Но все же это был город, а армия Антония, хотя и уменьшившись почти вдвое, по-прежнему оставалась великой армией. Диона не понимала, почему он предпочел это местечко всем остальным — такое же захолустье, как и многие другие на побережье: возможно, сейчас для него хорош любой укромный уголок, где можно зализать раны.
В городе было некое подобие гавани — достаточно просторной, чтобы в нее могли войти корабли царицы. Имелся и волнорез, вернее, стена из камней, которую можно было так назвать, с верфью, расположенной поблизости. Сам город был пыльно-серым, хотя летом, на солнышке, нагромождение белоснежных хижин и домишек, по-видимому, весьма оживляло тусклый блеклый пейзаж.
Среди столь скромных декораций роскошь и величие Антония казались неестественными, ненастоящими. Царица сошла со своего судна поприветствовать его — но встреча эта, судя по манере ее поведения, являлась лишь встречей союзников. Когда Антоний протянул руки, намереваясь обнять ее, она отступила назад, устанавливая пристойную дистанцию.
— Господин, — произнесла она. — Рада тебя видеть. Я привезла с собой столько провизии, сколько смогла собрать.
Антоний опустил руки, лицо его стало холодным и напряженным, но он спокойно сказал:
— Ну что же, отлично. А удалось ли тебе собрать денег?
— Нет.
Его брови взлетели вверх, но он еще не рассердился: не побагровел и не побледнел.
— Почему же?
— У меня не было времени.
— Не было желания, ты имеешь в виду. В твоем распоряжении был месяц.
— Вопреки всеобщему мнению, — беспечно сказала она, — золото не растет на песке Египта.
Антоний, не замечавший состояния Клеопатры — искусница Диона скрыла бледность ее щек под румянами и красками, — явно намеревался продолжить пикировку.
— Госпожа была больна, — вмешалась она. — И приехала, как только ей позволили лекари.
Взгляд Клеопатры был убийственным. Но Диона думала лишь о том, чтобы Антоний прекратил ссору.
— Пустяки, — отрезала царица. — Обычная простуда. Горячка лихорадки.
— Родильная горячка, — уточнила Диона. — Твой сын жив и здоров, господин, и отлично себя чувствует. И владычица окончательно поправится, если о ней будут хорошо заботиться. Я бы не выпустила ее из дому и послала бы к тебе гонцов с весточкой и кораблями. Но царица настояла, чтобы поехать самой.
— Идио-от! — закричал Антоний, и вопль его был полон любви. Он сжал Клеопатру в объятиях, прежде чем она пошевелилась и запротестовала. Оказавшись в его власти, она не могла сопротивляться, не теряя достоинства. Антоний бережно поцеловал ее и понес в лодку, а оттуда на руках перенес на судно.
В каюте царицы Диона почувствовала, что может оставить их одних. Они наверняка продолжат ссориться, но в конце концов дело закончится миром.
Когда Диона вышла на палубу, порывистый ветер ударил ей в лицо, словно плотная воздушная стена. Стена эта, казалось, вся утыкана ножами, коловшими кожу снегом и льдинками. Однако она не искала спасения в каюте. На ней были две накидки, и верхняя отделана мехом. А воздух был чистым и лишь чуть морозным.
У поручней борта стоял человек, явно не матрос. Когда Диона приблизилась к нему, он поднял голову. Она подошла к нему так же непринужденно, как если бы это был Тимолеон. Мужчина схватился за поручни как раз вовремя, иначе оба упали бы за борт, в ледяную воду.
Он рывком прижал ее к себе, так же сильно, как и она прижалась к нему. До чего же худой: кожа да кости. Диона отшатнулась, пораженная тем, что ощутили ее руки.
— Да ты весь горишь!
— Это из-за тебя, — со смехом сказал Луций Севилий, хотя дыхание у него почти перехватило. — Я просто пылаю!
— Я здесь ни при чем, — отшутилась Диона. — У тебя лихорадка.
— Она уже почти прошла…
На лице Луция было не больше плоти, чем на черепе мумии, глаза сияли слишком ярко, а нездоровый румянец на щеках заставил Диону сразу же потащить его вниз, в свою каюту. Только гораздо позднее ее поразила мысль, что так же поступил Антоний с Клеопатрой.
Среди ее вещей были разные лекарства: может быть, что-то поможет ему. Она усадила его на свое ложе и торопливо искала нужное снадобье. Луций Севилий вяло протестовал, бормоча, что лекарства нужны ей самой, что такая беспомощная, неприглядная роль тяготит его и что это — женская спальня.
— Каюта, — поправила она, торжественно извлекая пузырек из мешочка. — А Геба защитит мое доброе имя огнем и мечом. Геба, будь добра, принеси воду, да погорячее, и полотенца. И вина — мне понадобится вино. Пусть кухарка сдобрит его корицей и гвоздикой.
Тебе оставалось только повиноваться — как и Луцию Севилию, хотя он и пытался возражать. Может быть, он вправду был не так плох, хотя верилось с трудом — Дионе слишком не нравился его вид.
— Если я тебя сейчас потеряю, — сказала она, — то призову с того света и буду держать при себе, пока не умру.
— А как — в золотом ящике, запечатанном свинцом и кровью?
— Именно так. Я рада, что мы понимаем друг друга.
— Лучше бы не понимали, — произнес он с кривой улыбкой. — А что говорят тебе обо мне твои знаки?..
— Мои знаки говорят, что у нас понемногу начинает прорезываться здравый смысл. Диона легонько подтолкнула его, и Луций упал на ложе. Он пытался сопротивляться, отводил ее руки, но вскоре бессильно откинулся на подушки.
— Вот и отлично. — Она накрыла его одеялом, хотя Геба еще не вернулась с водой и вином, и взяла его руки в свои. Они были холоднее, чем ветер на палубе. — Теперь ты должен быть послушным и благоразумным, потому что мне не нужен муж, лишенный таких качеств.
Луций Севилий так долго молчал, что Диона уже начала сомневаться — слышит ли он ее вообще?
— Но ты ведь не собираешься выходить за меня замуж.
— Почему же, собираюсь.
От изумления он почти потерял дар речи.
— И когда… ты это… решила?
— Однажды ночью, — ответила она. — Когда я была в Египте, а ты — в Мидии.
Луций сразу же понял, о какой ночи идет речь, и его щеки внезапно залились густым румянцем.
— Это был сон.
— Да, — отозвалась она. — Но и реальность. Тогда мне стало ясно, что я хочу только тебя.
— Ты меня попросту утешаешь — потому что я болен и похож на мертвеца. Но я не умираю, дражайшая моя госпожа. Я еще поправлюсь — как только согреюсь.
— Ты согреешься в Египте, — сказала Диона, — и в моих объятиях.
Она приблизила его руки, теперь уже потеплевшие, к своим щекам. Он провел по ним пальцами.
— Но почему…
— Ты написал мне письмо.
— Ах, если бы все было так просто!
Луций Севилий вздохнул. Его губы дрожали: он пытался улыбнуться и в то же время сдержать улыбку. Диона наклонилась к нему и поцеловала в уголок губ, по-прежнему пахнувших корицей. Он был теплее на ощупь, чем тогда во сне — но отчасти и из-за лихорадки.
Вошла Геба, гремя посудой — Диона предпочла бы, чтобы она вела себя потише. Луций Севилий покраснел до ушей. Геба округлила глаза и занялась своим делом — ей предстояло протереть его полотенцами, смоченными в горячей кипяченой воде. Диона, мудро отказавшись от этого удовольствия, чтобы не лишать его последних сил, глоток за глотком вливала ему в рот подогретое вино.
Геба принесла и хлеб — свежеиспеченный, только что из печи, с толстым ломтем сыра сверху. Диона кормила его по кусочку. Хотя Луций утверждал, что не голоден и не хочет пить, пил он жадно и ел с аппетитом, что ее порадовало. Когда он был сыт, вымыт и опять закутан в одеяла, Диона сказала:
