Джудит Тарр - Трон Исиды

Джудит Тарр

Трон Исиды

Брюсу и Трэси

за все:

помощь, моральную поддержку, советы особенно за консультации по вопросам дел военных.

К пирующим

Теперь пируем! Вольной ногой теперьУдарим оземь! Время пришло, друзья,Салийским щедро угощеньемЛожа кумиров почтить во храме!

Нам в погребах нельзя было дедовскихЦедить вино, доколь, КапитолиюРазгром готовя, государствуСмела в безумье грозить царица

С порочной сворой хворых любимчиков,Мечтам не зная дерзостным удержу,Сама от сладостной удачиПьяная. Но поубавил буйство,

Когда один лишь спасся от пламениКорабль, и душу, разгоряченнуюВином Египта, в должный трепетЦезарь поверг, на упругих веслах

Гоня беглянку прочь от Италии,Как гонит ястреб робкого голубяИль в снежном поле фессалийскомЗайца — охотник. Готовил цепи

Он роковому диву. Но доблестнейСебе искала женщина гибели:Не закололась малодушно,К дальним краям не помчалась морем.

Взглянуть смогла на пепел палат своихСпокойным взором и, разъяренных змейБесстрашно в руки взяв, смертельнымТело свое напитала ядом,

Вдвойне отважна: так, умереть решив,Не допустила, чтобы ладья враговВенца лишенную царицуМчала рабой на триумф их гордый.

Квинт Гораций Флакк (перевод С. Шервинского)

Действие первое

АЛЕКСАНДРИЯ И ТАРС

41—40 до н. э

1

Некогда зал этот был весь из золота. Теперь он из золота и хрусталя, а в центре него мумия — безжизненный образ царя.

Египетские бальзамы выполнили свое назначение: тело умершего великолепно сохранилось в жарком вавилонском климате. Оно не было завернуто в материю, как того требовал обычай, точнее ее сняли уже давно, еще до того, как его преемник, новый царь, расплатился с долгами золотым саркофагом. Отблески светильников скользили по оружию; то высвечивалось, то тонуло в тени лицо, словно оживая. Мощный торс, крепкие кости, крутой лоб, правильной формы нос с горбинкой, властный, волевой подбородок. Светлые волосы сохранили цвет — подстриженные и уложенные наподобие львиной гривы, они отливали золотом.

Диона обвела взглядом выгравированные заглавные буквы имени: «ALEXANDROS»[1]. Далее следовали титулы, слова молитв, символы царского величия, значившие теперь так же мало, как и сама смерть, сделавшая его вечным.

Она взглянула на него: мертвое лицо ничем не отличалось от лица живого человека. Этот мужчина был очень красив, а в его характере было слишком мало сходства с характером женщины, вошедшей в просторный сияющий зал. Но Диона считала ее равной великому Александру.

— Боги, как мне его не хватает! — произнесла Клеопатра[2].

Она не имела в виду Александра — он покинул сей мир уже более трех веков назад. Диона приподняла бровь.

— До сих пор? — вырвалось у нее.

Царица остановилась и повернулась к Дионе. Клеопатра в совершенстве владела жеманной походкой придворной дамы, однако обычно ее поступь была легка и свободна, и, несмотря на размашистые шаги, никто не усмотрел бы в ней ни на йоту мужского.

— До сих пор… Мало того, он постоянно является мне. Хорошо бы его бросили за это на растерзание собакам, а не сжигали на костре в Риме.

Рука Дионы вскинулась в предупреждающем жесте.

— Да минует нас чаша сия!

— Милая, добрая маленькая жрица, — не слишком доброжелательно вымолвила царица, склоняясь над погребенным в хрустале. — Если бы он появился здесь, сейчас, я была бы рада. Я смогла бы расправиться с призраком кумира, мертвого уже три сотни лет. Человек, умерший три…

— Кумир? — перебила ее Диона. — Неужели ты веришь всем этим россказням, пришедшим из Рима?

Клеопатра надула губы; нос ее как будто еще удлинился, подбородок выдвинулся вперед; весь ее облик выражал презрение.

— Кумиром был Гай Юлий Цезарь — удивительный человек, блестящий полководец и — негодяй отъявленный. Лишь Меркурий, возлюбивший воров, мог покровительствовать ему.

Царица имела право так говорить. Здесь, на этой земле, ее называли Исидой[3], здесь она мать и богиня. Сам Цезарь приносил ей дары, а ему, как никому другому, чужда была бескорыстность.

Для Дионы всегда было загадкой, любил ли Цезарь свою египетскую царицу. При его жизни она не позволяла себе разгадать эту загадку. А в том, что царица любила своего хитроумного и остроумного, циничного и бессовестного римлянина, она не сомневалась.

— Я хотела соблазнить его, — заговорила Клеопатра, — очаровать, увлечь; мне ли не знать, как это делается. И подчинить… И завоевать Египет для себя, а Рим для него и править миром. И что же? Чей теперь Рим! Он должен был вернуться и добиваться смерти так же яростно, как добивался меня некогда.

Диона молчала. Царица шагнула к саркофагу и заглянула в него.

— Он завидовал тебе, — произнесла она, словно обращаясь к живому, — жаждал всего, чем обладал ты: и твоей славы, и даже твоей смерти. А знаешь, сколько ударов ножа потребовалось, чтобы убить его? Двадцать три. Они посчитали раны. Римляне все считают. Только тогда они смогли схватить его, и легионеры растоптали его тело. — Необычно тихим и спокойным голосом, совсем не свойственным ее темпераменту, она добавила: — Египет завоюет Рим, несмотря на смерть Цезаря. Он должен был стать Осирисом[4] для Исиды. Что ж, теперь он стал им — владыкой подземных легионов.

Диона тихонько вздохнула, едва слышно, однако Клеопатра обладала острым слухом.

— Что, мой друг? Я нагнала на тебя скуку?

— Нет, — попыталась солгать Диона.

— Мы ведь пришли сюда с определенной целью, а я трачу время на пустую болтовню. Я слишком много говорю. Тебе давно следовало бы остановить меня.

— Но слова не причиняют вреда, — ответила Диона, — именно слова изгоняют из него злых духов.

— И ты тоже? — бесстрастно поинтересовалась Клеопатра.

Диона пожала плечами. «Нет», — подумала она, но не произнесла этого вслух. Нет, Цезарь не стремился добиться ее, точнее, не так страстно, как царицы. Диона восхищалась Цезарем, его остроумием. Ей нравилось проводить время в его обществе, однако она находила его слишком холодным, впрочем, как и всех римлян, — их беспокоило лишь собственное благополучие, они во всем искали свою выгоду. Цезарь мог бы неоценимо много значить для Египта, но выбрал Рим — и Рим убил его.

Клеопатра положила обе руки на саркофаг — длинные, прекрасные, с тонкими, сильными пальцами, без колец. Здесь, где царила смерть, украшения ни к чему. Диона ощутила дуновение ветра, хотя все двери и окна были наглухо закрыты. Казалось, все вокруг задрожало: цветы, свежие и увядшие; амулеты из камня, кости и металла; вино и хлеб; маленькие статуи бога, поразительно схожие с лежащим в гробнице. Трепетали лепестки цветов — будто кто-то касался их. Одна статуэтка упала на серебряный поднос — металл откликнулся глухо, словно звон далекого колокола.

Диона вздрогнула от этого жуткого звука и тут же упрекнула себя: она просто глупа. Здесь сейчас явилась высшая сила. Не могла не явиться. Свидетелями тому были мертвый Александр, Клеопатра, полная жизни, и сама Диона, жрица Исиды в Двух Землях, голос богини с самого детства, одаренная таинством магии богаче всех смертных женщин. Высшие силы всегда защищали ее, даже вопреки ее собственной воле; оберегали и от гнева Клеопатры.

Царица воскуривала ладан в золотой кадильнице — сладкий дым устремлялся в небеса, — лила вино из золотой чаши в золотой кубок и произносила имена высших сил и богов одно за другим. Диона лишь шептала слова вместе с ней. Это был не ее обряд, не она выполняет его. Здесь она лишь друг, вторая жрица.

Клеопатра воззвала к богам, вернулась к саркофагу и снова положила на него руки.

— Дай мне знак, — произнесла она своим сильным, низким, вкрадчиво-сладким голосом. — Укажи мне путь! Мой Осирис умер. Мой Гор[5], мой Цезарион, еще дитя, и у него нет отца. Царство мое — Две Земли — будет завоевано римскими стервятниками, если каждый из нас не станет сильнее, чем раньше.

Гробница безмолвствовала. Это молчание было настолько же устрашающе необъяснимым, как и дуновение ветра, пронесшееся по залу несколько минут назад.

Диона, затаив дыхание, пристально смотрела на Клеопатру. Это не был один из обычных ритуалов, совершавшихся в храмах Двух Земель, поэтому на царице не было священного одеяния, лишь простое платье эллинки. Она выглядела как и любая александрийская женщина, возможно, чуть выше ростом и стройнее многих; ее можно было даже назвать красивой, но любой при взгляде на нее никогда не усомнился бы в том, что перед ним царица.