Мор Йокаи - Золотой человек
Барабан возвещал о начале аукциона.
Ах, слушать его было еще тоскливее, чем сигнал палачу! Слышать, как выкликают на всю улицу одно за другим названия знакомых, привычных любимых предметов обстановки, которые еще вчера она называла своими: "Раз! Два! Кто больше?" А затем: "Три!" - барабанная дробь, и карающий меч опускается.
И вновь слышится то же самое: "Раз! Два! Кто больше?".
Атали надела траурное платье - теперь единственное, и отправилась поискать кого-нибудь. Во всем доме остались лишь мать и Тимея; они сейчас, должно быть, находились на кухне.
Обе давно проснулись, давно оделись.
Госпожа Зофия выглядела толстой и неповоротливой, как бочка. Она знала: что надето на человеке, то с него уже не снимут, вот и напялила на себя с дюжину одежек, то с него уже, да еще и рассовала по карманам, салфетки, серебряные ложки. Тимея была в своей будничной одежде - простой и бедной.
Стоя у плиты, она кипятила молоко, варила кофе к завтраку.
Пори виде Атали госпожа Зофия разразилась громким визгом и бросилась дочери на шею.
- Ох, доченька милая. Красавица ты моя родимая! Что с нами сталось, что с нами теперь будет? Уж лучше бы не дожить нам до этого черного дня! Тебя небось этот мерзкий барабан разбудит?
- Еще нет восьми часов? - спросила Атали.
Кухонные часы шли.
- Как же нет, что ты, милая! Ведь в девять часов начались торги; разве ты не слышишь?
- К нам никто не заходил?
- Знамо дело, никто! Некому к нам в эту пору являться.
Тогда Атали опустилась на лавку. На ту саму деревянную скамью, где госпожа Зофия расписывала Тимее красоту свадебного обряда.
Тимея приготовила завтрак, поджарила на углях нарезанную ломтиками булку и накрыла на кухонном столе для старой и молодой госпожи.
Атали не поддавалась на уговоры, хотя госпожа Зофия усиленно заставляла ее поесть.
- Пей, доченька, красавица ты моя разъединственная! Как знать, подадут ли нам с тобой завтра кофе? Ведь у нас теперь кругом одни недруги, все знакомые нас клянут почем зря. Куда же нам деться, куда податься?
Однако причитания не помешали ей управиться со своей чашкой кофе.
А Атали думала о поездке в Белград и поджидала спутника.
Госпожу Зофию занимали свои думы, выдававшие ее весьма своеобразные представления о самоубийстве и легкой смерти.
"Хоть бы в этой чашке на дне булавка какая попалась! Застряла бы в горле, глядишь, я бы и задохнулась".
Затем она пожелала, чтобы утюг свалился с полки, как раз, когда она проходила бы мимо, угодил бы ней на макушку. Точно так же она ничего не имела против землетрясения; рухнул бы дом, и всем его обитателям - враз конец.
Но поскольку ни один из этих видов смерти не спешил посетить ее, а Атали никак не удавалось вызывать на разговор, пришлось довольствоваться малым - сорвать зло на Тимее.
- Эту неблагодарную ничем не проймешь, хоть бы слезинку проронила! Да ведь и то верно, ей-то чего плакать? Ей легко, пойдет в услужение, тем и прокормится. А то и в модистки устроится. Еще, глядишь, радоваться станет, что вырвалась отсюда на собственные хлеба, заживет припеваючи. Только ты погоди радоваться! Еще помянешь нас, не раз пожалеешь, да поздно будет.
Тимея пока еще не совершила ничего такого, о чем ей стоило бы пожалеть, однако госпожа Зофия заранее предвещала дурное, и печаль ее по этому поводу меркла лишь перед расстройством из-за тяжкой участи Атали.
- А вот что с тобой-то станется, доченька родимая, красавица ты моя распрекрасная? Кто приютит тебя, бесприютную? Каково придется твоим белым рученькам?
- Поди прочь, оставь меня в покое! - огрызнулась Атали, стряхивая с шеи причитающую мать. - Взглянула бы лучше в окно, не идет ли к нам кто?
- Да нет там никого! Кто к нам пойдет?
Меж тем время не стояло на месте, барабанная дробь и выклики аукциониста сменяли друг друга; при каждому ударе кухонных часов Атали вздрагивала, а затем, вновь подперев ладонями лицо, устремляла перед собой невидящий взгляд. Румянец ее прекрасного лица приобрел лиловатый оттенок, губы посинели; поблекший. Желтовато-серый, как у печеночного больного, цвет лица свел на нет ее пышную красоту, застывшие глаза, обведенные темными кругами, припухший рот, нахмуренные брови, стянувшие морщинками бледный лоб, превратили прекрасное лицо в уродливую, грозную маску. Атали сидела в кухне с видом поверженного ангела, изгнанного с небес в земную пустыню.
Время подходило к полудню, а тот, кого она ждала, все не являлся.
Наводящий точку шум аукциона все приближался; торги начались с комнат, выходящий на улицу, а теперь переместились во внутреннюю анфиладу, которая замыкалась кухней.
У госпожи Зофии, несмотря на владевшее ею отчаяние, достало наблюдательности подметить, сколь быстро идут торги. Едва успевают выкликнуть цену какого-либо предмета, как тут же и скрепляют каждую сделку барабанной дробью. Толпы зевак и покупателей, собравшихся на аукцион, разочарованно галдят: "Эдак здесь ничего и не купишь! Видать, этот человек не в своем уме!".
Кто же он, этот человек не в своем уме?
Теперь дело лишь за кухонной обстановкой, но аукционист даже не заглядывает на кухню. "Больше нет желающих? Раз, два, три!" - в передней звучит барабанная дробь. Какой-то безумец скупил все не глядя.
А еще госпожу Зофию поражает, что купленные вещи не торопятся выносить из дома. Ведь как оно обычно бывает на аукционах? Купил кто-нибудь кровать и тотчас же норовит разобрать ее на части и поскорей утащи прочь. Но на сей раз все вещи остаются на своих местах.
Теперь наступает самый ответственный момент торгов: продажа дома. Все спускаются во двор. Желающие приобрести дом Бразовича проталкиваются к столу аукциониста. Выкрикивают начальную цену, и тотчас же кто-то негромким голосом делает встречное предложение. В толпе собравшихся раздаются испуганные восклицания, проклятия, смех; народ с шумом расходится, и опять слышатся те же вскрики: "Да он не в своем уме!".
"Продано! Продано! Продано!" В последний раз раздается барабанная дробь: дом нашел своего покупателя.
- Ну что ж, доченька родимая, пора нам отсюда убираться. Давай напоследок выглянем в окошко, ведь никогда больше не доведется! Вот бы церковная колокольня сейчас рухнула да порешила нас всех в одночасье!....
Но Атали по-прежнему сидела на лавке и все ждала, не сводя глаз с настенных часов. А они уже показывали полдень.
Бледный лучик надежды слабо светился перед нею в египетской тьме. Возможно, капитан постеснялся пробираться сквозь толп у и выждал, пока тоскливый обряд разорения будет над ними свершен, а теперь, когда двор опустел, он, наверное, придет.
- Кто-то идет, не слышишь?
- Не слышу, доченька, моя раскрасавица.
- Ну как же? По галерее кто-то идет, тихо, будто на цыпочках.
Действительно, послышались тихие шаги, и кто-то постучал в дверь кухни - вежливо, как гость, который испрашивает разрешения хозяев и, лишь дождавшись отклика "войдите!", тихонько отворяет дверь и входит, загодя сняв шляпу и отвесив учтивый поклон... Михай Тимар, господин Леветинцский.
Поклонившись дамам, Тимар остановился у двери.
Атали поднялась, устремив на него взгляд, полный разочарования и ненависти, госпожа Зофия, ломая руки, поглядывала на него со страхом и робкой надеждой, Тимея спокойно и кротко смотрела ему прямо в глаза.
- Я, - начал Тимар, ставя это слово на первое место, как какой-нибудь папа римский в своей булле, - я приобрел сейчас на аукционе этот дом и все, что в нем продавалось. Купил не для себя, а чтобы передать тому единственному человеку, кого в этом доме нельзя купить и кто для меня единственное сокровище на свете. Барышня Тимея, с сегодняшнего дня вы - хозяйка этого дома. Здесь все как есть ваше: платье и драгоценности в шкафах, лошади в конюшне, ценные бумаги в кассе, - все, как было опечатано судьями. Все записано на ваше имя, и кредиторы Бразовича удовлетворены по всем статьям. Отныне вы в этом доме госпожа и хозяйка. Примите его от меня в дар... И если бы сыскался в вашем доме крохотный уголок для такого тихого человека, как я, кто дерзнул бы вам докучать лишь своим почтительными восхищением, и если бы вы предоставили мне этот уголок... если бы в вашем сердце нашлось для меня крохотное прибежище и вы не отвергли бою мою руку - я был бы безгранично счастлив и, клянусь, не было бы в моей жизни иной цели, кроме как сделать вас счастливой в благодарность за то, что вы осчастливили меня.
При этих словах лицо Тимеи озарилось дивным сиянием. Лучи благороднейших чувств: непередаваемой муки, девичьего целомудрия, сердечной признательности, святой жертвенности - слились воедино в этом свете.
"Трижды... трижды..." - беззвучно шептали ее губы, и каждый нерв, как натянутая струна, отзывался на это слово. Этот человек столько раз спасал ее, он был так добр к ней! Никогда не насмехался над нею и не льстил. И вот теперь он предлагает все что душе угодна.
Все ли? Кроме одного.
