Анастасия Вербицкая - Ключи счастья. Том 1
Нелидов говорит с дядюшкой. Но тут он мгновенно теряет самообладание. Он бледнеет так сильно, что Дядюшка оглядывается.
— Вы незнакомы, господа? — спрашивает он, поднимая брови.
— Мы встречались, — холодно говорит Штейнбах, кланяясь издали и слегка приподнимая панаму.
Нелидов надменно кивает головой, не трогаясь с места.
Дядюшка улыбается. «Красивый момент. Ей-Богу!»
О, какой кошмар этот день!
Нелидов за обедом сидит рядом с Катей Лизогуб. Он пьет… Да… В первый раз. Ему больно… Слезы подступают к горлу Мани. Как уверить его в том, что она не… Ах! Все равно. Он не поверит. А говорить все — еще страшнее.
Он не глядит на Маню. Весь поглощен хорошенькой соседкой. И худощавые скулы его пылают.
Но Маня не ревнует. Ей так жаль его! Так жаль… Урвать бы минутку… Выпросить прощение…
Он не должен так уехать… Когда еще они свидятся? И где?
Она ничего не ест, не пьет, не замечает взглядов Штейнбаха, шуток дядюшки.
Когда кончается этот ужасный обед, она бежит в светелку, и, как раздавленная, падает на постель.
Вдруг звучат шаги. Входит Соня.
— Ты здесь? Плачешь? Нет? Пойдем скорее на террасу… Послушай, как они спорят!
— Кто?
— Твой Нелидов с Штейнбахлм. Так и сцепились! Точно враги. Даже жутко на них смотреть. А спор интересный. И знаешь, о чем? О вырождении. Постой! Куда ты? Причешись, по крайней мере! На кого ты похожа! И все лицо распухло. Нет… Тебе нельзя идти…
— Все равно… Все равно… Пойдем…
— Чего ты испугалась? Воображаешь, что они в самом деле подерутся? Оба корректны и сдержанны. Только слишком ядовиты. А потом глаза. Ей-Богу, у меня такое впечатление, что все догадались. Умойся, Маня! На что похож твой нос?
— Ах! Мне все равно! — с отчаянием говорит она. Соне жаль ее. Она берет ее под руку.
Вот они сидят, разделенные длинным чайным столом, окруженные большим и равнодушным обществом. Но взгляды их скрещиваются, как шпаги на поединке. И горят непримиримой ненавистью.
Климов страстно вмешивается в разговор. Он на стороне Штейнбаха. Дядюшка за Нелидова. Иногда Лика и учительница бросают замечания, как сучья в костер. После чего спор вскипает еще сильнее.
Маня садится в уголку. Вошла, как мышь. Беззвучная. Но оба ее почувствовали и бессознательно насторожились.
Не дослушав Климова, Нелидов внезапно оборачивается и говорит, нагибаясь вперед всем станом:
— Я ловлю вас на слове, господин Штейнбах. Если должны выживать и побеждать сильные в новом строе, то все-таки — как-никак — это зиждется на гибели слабых, как и в природе. Не так ли? А ваша пресловутая филантропия социалистов? Куда же она денется?
— По нравственному закону, — говорит Штейнбах медленно и веско, — всякий имеет право на счастье.
— Извините! Выродки его не имеют. Это естественный закон. Слабые и уродливые гибнут, не оставляя потомства. Природа расчищает путь всему жизнеспособному. Природа не делает ошибок и преступлений. Их делает человек. Он мешает природе. Его филантропия — это искусственное и преступное размножение выродков за счет здоровых.
Нелидов говорит с такой силой и страстностью, что темное, но важное значение этого отвлеченного спора вскрывается само собой для всех, кто знает об его отношениях к Мане.
«Он беспощаден. О, как он зол! — думает она. — он оскорбит Марка. Он и мне хочет сделать больно…»
Штейнбах спокойно возражает, шурясь на Нелидова и делая чуть заметные нервные движения веками:
— Путь человечества к прогрессу один и неизменен. Ваш свирепый естественный закон он заменяет этическим.
— И этим понижает расу. Да! Это так! — вызывающе подхватывает Нелидов. — Во имя интересов минуты, в угоду близорукой и слащавой сентиментальности ваш якобы прогресс приносит в жертву судьбы всего человечества. Это ведет к вырождению.
— Что же вы предлагаете? — Улыбка Штейнбаха почти больная. — Тарпейскую скалу в каждом городе [56]? В каждой деревне? Вы думаете, что не все имеют равное право на существование? И жизнь людей не равноценна?
Маня с замиранием сердца переводит глаза с одного лица на другое. Чувствуется, что здесь не только столкнулись два враждебные миросозерцания. Здесь замешана женщина. Любовь, соперничество. Желание оправдать будущую жестокость. Стремление защитить любимое существо.
Надменная улыбка скользит по чертам Нелидова.
— Я вспоминаю, — говорит он медленно и веско, — книгу Лапужа, известного селекциониста. Лет десять тому назад я читал ее еще юношей. Она поразила мое воображение. Автор предлагает выселить всех дегенератов в отдельный город. Открыть им все кабаки, все игорные дома, все притоны наслаждения. Предоставленные самим себе, они быстро исчезнут с лица земли. Человечество будет спасено от вырождения.
— Возмутительно! — вдруг громко говорит Соня из своего угла.
Штейнбах бросает беглый взгляд на жалкое лицо Мани и продолжает:
— А вы поручитесь за то, что с этими дегенератами не уйдет из мира Красота? Не исчезнут все возможности? Богатство замыслов? Творчество? Самый прогресс?
— Вы считаете его делом рук выродков? — дерзко усмехается Нелидов. То есть он думает, что это усмешка. Просто верхняя губа его поднимается, обнажая зубы.
— О, несомненно! Наступит царство посредственности, Его создаст нормальная семья.
— Это любопытно, — говорит Лика, и голубые глаза ее злобно сверкают. — Что называете вы, господин Нелидов, вырождением? И кто будет решающим судьей в этих вопросах? Ну вот, например, среди нас, тут сидящих: кто сильный? Кто слабый? Кого, по справедливости, надо сбросить с Тарпейской скалы? Вас? Меня?
Но Нелидов внезапно бросает без ответа все нападки. Он упорно переводит разговор на то, что волнует его.
— Человек — это утонченное животное, — говорит он, — развратное и чувственное. Он никогда не будет обуздывать своих страстей во имя высших Целей. Его размножение должно быть регулировано законом…
— Кампанелла? Эге! — смеется дядюшка. — Милый Николай Юрьевич, вы роковым образом вернулись к социализму.
— Как? — вскрикивает Лика, перегибаясь через стол. — Вы хотите, чтоб государство вмешивалось Даже в личную жизнь?
— Да, да… да! Законы должны оберегать общество от вырождения. Спариваться и любить могут только сильные и здоровые.
— Извините, — перебивает Штейнбах с недоброй усмешкой. — Мы не в конюшне.
Взрыв хохота слышится кругом. Хохочут дядюшка, Климов, Катя, Роза, Лика. Учительница и Соня злобно и громко смеются. Нелидов встает опять. «Ударит сейчас Марка… Ударит!..» — в ужасе думает Маня.
— Ах, чудак! А куда же вы денете любовь? Право выбора? — спрашивает дядюшка. — Вы, конечно, шутите, Николай Юрьевич?
— Я спрошу иначе, — подхватывает Штейнбах, кривя губы. — Что же останется тогда на долю дегенератов?
— О, многое! — вдруг говорит учительница. С такой силой и страстью говорит это она, что все с любопытством оглядываются на нее. — Неужто вы думаете, что кроме этого размножения, что ли, нет у людей других задач? А искусство? А творчество? А борьба за свободу?
— Вы правы. — И в голосе Штейнбаха слышится волнение, понятное одной Мане. — Нормальный человек не откажется от собственности. Не отречется от семьи. Не вступит в ряды социалистов. Не увлечется утопиями анархизма. Это жребий тех, кто судьбою выброшен за борт.
— Эге! — смеется дядюшка и подмигивает Мане.
— Нормальные люди — это толпа, безнадежно мещанская, тупая, себялюбивая. Она ненавидит новаторов. Она камнями побивает пророков. Во всех попытках, во всех порывах человечества к счастью и справедливости — впереди идут дегенераты. Только они — носители прогресса. Они — предвестники зари…
— A la bonne heure![57]
С этим возгласом Нелидов отодвигает стул и идет к хозяйке.
— Как? Вы уже едете?
— Да… Покидаю поле брани, — говорит он с надменной усмешкой.
— Со щитом или на щите? — коварно спрашивает дядюшка.
— Это как вам будет угодно. Я не гонюсь за оценкой «сплоченного большинства», и не боюсь остаться при особом мнении. Думается мне, однако, что эта позиция менее шаткая, чем… роль адвоката вырожденцев… какими бы мотивами здесь ни руководились… До свидания!
Он жмет руку хозяина, отдает всем общий поклон. Взгляд его на мгновение скрещивается с недобрым взглядом Штейнбаха. Он выходит.
Все большими глазами глядят друг на друга.
Горленко, шумно отодвинув стул, спешит за гостем.
Маня улучает одно мгновение, когда Нелидов садится в экипаж. Горленко смотрит на нее, стоя у калитки. Пусть! Теперь все равно.
— Николенька! — с рыданием в голосе шепчет она, кидаясь к экипажу. И протягивает руки.
Нелидов смотрит на нее, как на чужую.
— Я вас не знаю, — говорит он надменно.
