Шахразада - Пещера невольницы-колдуньи
— Но ответь мне, почему же ты, достойный торговец, внезапно столь резко сменил свое ремесло и стал искать сокровищ?..
— От отчаяния и тоски, добрая Суфия. Ибо я сказал правду… Моя несравненная возлюбленная изгнала меня из своей жизни…
Однако юноша не стал говорить, что почему-то теперь его это не ранит. Что, более того, он даже рад этому. Ибо совсем другие вопросы стали мучить его теперь, когда он увидел перед собой мудрые глаза красавицы.
Свиток двадцать восьмой
— Но скажи мне, достойная Суфия, почему же вы, красавицы, оставили сокровище лежать здесь, а не взяли себе? Ведь тогда вы были бы богаты, свободны…
— Глупенький мальчик… Это же просто меха и ткани, камни и золото… Все это не способно согреть наши души, вернуть тепло и радость жизни, утерянные после расставания с нашими любимыми…
— Прости меня, умнейшая, но я чего-то не понимаю в твоих словах… Разве богатство не даст вам свободы?
— Да на что нам свобода, юный Али-Баба, если не с кем даже обсудить ее прелести и достоинства?! На что нам свобода? Чтобы сидеть дома и считать пролетающих мимо мух?
Али-Баба молчал — он не знал ответа на такой вопрос. Более того, он подозревал, что ответ вовсе не нужен.
— Зачем нам богатство, мальчик, если некому показаться в новых серьгах или перстнях? Зачем нам драгоценные ткани? Чтобы путать домашних духов шелестом шелков? Ведь сказано же в Священной книге, что приверженцам Аллаха всесильного, Творца всего сущего, пристало выставлять красоту свою лишь перед своими домашними… Но если дом пуст, если населяют его лишь духи и пауки, то зачем, скажи, юноша, нам блеск и пестрота одеяний?
Али-Баба молчал. Ибо в глазах Суфии блестели слезы, а слова ее отдавали необыкновенной горечью потерь… И была мудрая Суфия необыкновенно, сказочно хороша. Так хороша, что образ возлюбленной, еле различимый в сиянии подлинной красы, и вовсе померк перед мысленным взором Али-Бабы. И на смену ему пришел иной облик — женщины сильной и умной, женщины, которая может найти себя и сама, не прибегая к помощи мужчины.
Однако отвечать все же следовало. И потому Али-Баба отогнал образ этой прекрасной новой возлюбленной и учтиво склонил голову:
— Прости, мудрая красавица, я никогда не задумывался о таком… И извиняет меня лишь одно — я не знал о ваших потерях. Но, быть может, ты расскажешь мне о них… И тогда еще кусочек ляжет в мозаику… Быть может, тогда нам и откроется истина?..
Похоже, слова Али-Бабы охладили пыл Суфии. Она присела рядом с подругой на полосатые подушки и проговорила:
— Прости и ты меня, достойный юноша… Ты прав, а я оказалась неправа, ибо привыкла, что двери нашего приюта открыты лишь тем, кто посвящен в нашу общую тайну… Но да будет так. Я расскажу тебе все, что мне известно. А сестры мои поправят меня, если я ошибусь…
— Сестры, прекраснейшая?
— О да, юноша… Мы все сестры по несчастью.
— Но ведь вы так похожи, словно вас объединяет не общая беда, а общая кровь…
— И это тоже одна из загадок, которые не дают мне покоя. Но об этом чуть позже. А сейчас слушай меня, Али-Баба.
Юноша опустился на ковер у ног Суфии. Ее подруги расположились вокруг. И если бы любой посторонний увидел эту необыкновенную картину, он бы поразился изысканной красоте девушек и их столь же удивительной кротости и молчаливости. Изумился бы он и тому, как робко ведет себя здесь мужчина — не царящий, а скромно внимающий словам женщины.
— Знай же, Али-Баба, что нас всех объединила одна беда — некогда нас бросили мужчины, наши любимые, возлюбленные или мужья. Те, с кем мы готовы были прожить всю жизнь, те, ради которых вставало солнце нашего счастья, ради которых мы готовы были неустанно трудиться весь день…
«О как бы я хотел, чтобы она сказала вот так обо мне…» — подумал Али-Баба.
— Когда это несчастье произошло со мной, я была столь близка к отчаянию, что возжаждала смерти, что, увы, претит любому человеческому существу. Но дни мои стали черны, а печаль, что легла на сердце, так велика, что мир перестал радовать меня. От этой боли я сбежала в горы, дабы найти высокую скалу и броситься вниз, в единый миг и навсегда избавившись от тоски и одиночества. Но Аллах милосердный и всемилостивый привел меня к этой серой скале и показал мне знак тайны и слова-ключи… Я вошла в пещеру, и удивление мое было столь велико, что печаль утраты стала уменьшаться. Разум мой воспрял, и я вместо смерти возжаждала мести…
«Быть может, если бы вместо той коварной я повстречал бы тебя, о умнейшая, я никогда не бродил бы в печали… Ибо назвать такую женщину своей — это куда большее счастье, чем даже сотня мешков, полных золотом…»
О как быстро иногда приходит к человеку прозрение!.. Но как же медленно умирает печаль…
И Али-Баба решил, что все силы, сколько бы их ни было у него, он отдаст этой девушке. Отдаст, дабы назвать ее своей — если можно, то женой, если нельзя, то хотя бы любимой. И пусть для этого придется разгадать добрую сотню загадок — он готов это сделать, если сие необходимо прекрасной Суфие.
Суфия же продолжала:
— Осознание того, что моя жизнь воистину бесценный дар, чтобы расставаться с ней только из-за утраты презренного червя, было столь острым, что я пожелала поделиться этим с подругой по несчастью. О да, я знала, что мужчины часто неверны, что они ищут любовниц и бросают некогда любимых… Но, Аллах всесильный, я и представить себе не могла, что в одном лишь нашем городе найдется почти четыре десятка брошенных, преданных женщин… И что им, так же как и мне не так давно, понадобится участие и утешение… Понадобится куда больше, чем мертвое золото или холодные камни…
— О Аллах милосердный… Четыре десятка…
— Да, юный Али-Баба, вот только вчера к нам присоединилась красавица Зульфия. Она стала тридцать девятой женщиной, которую бросил муж. Уже одно это само по себе не может не путать…
— Я согласен с тобой, о Суфия. Но мне кажется, что город наш столь велик, что твои сестры — это еще не все осиротевшие и преданные любимые.
— Быть может, и так… Но беспокоит меня еще и то, что мы все так необыкновенно похожи…
— Да, прекраснейшая, меня это тоже озадачило. Но, быть может, дело здесь в том, что у ваших мужей просто были похожие вкусы?
— Должно быть, так оно и было. Но тогда я предполагаю, что и разлучницы эти были похожи на нас…
Мысль, пришедшая в голову Али-Бабы, была столь страшна, что он не мог промолчать:
— Или это была одна и та же женщина…
— О Аллах, да, или одна и та же… Но как быть с еще одной загадкой? Тех, о ком говорили наши презренные мужчины, зовут по-разному?
— Так вам известны и имена ваших соперниц?
— Более того, добрый Али-Баба, мой глупый муж даже возмечтал, чтобы мы с ней стали подругами! Он готов был привести ее к моему порогу прямо в день расставания…
— Увы, мудрая Суфия, мужчины (а я знаю, о чем говорю, ибо я говорю и о себе) иногда склонны вкладывать в головы других собственные мысли, а в сердца других — собственные желания…
— Особенно желания глупые…
— Но как же зовут ваших соперниц? Прости мне этот вопрос, я понимаю, что вновь тревожу рану, о которой вы хотели бы забыть…
— И имена эти тоже меня тревожат… Ибо ту, к которой сбежал мой муж, звали Лю Ли, презренную, которую предпочел муж Зульфии, — Лейла, змею, которая приворожила мужа Асии, — Лайли…
— А мою коварную возлюбленную звали Лайлой…
— О да. И эти совпадения не могут не навести меня на мысль, что это все — суть части имени одной женщины. Столь же коварной, сколь и жадной.
Голова Али-Бабы закружилась. Ему стало дурно от одной лишь мысли, что его прекрасная, отдававшаяся ему с такой страстью и пылом, могла дарить всю себя и еще кому-то… И, о Аллах, не просто кому-то, а многим… десяткам мужчин…
Должно быть, юноша побледнел, ибо Суфия внезапно прекратила свои размышления вслух и потрясла Али-Бабу за плечо.
— Что с тобой, юноша?
— Я вспомнил свою коварную Лайлу… И чувство гадливости от одной мысли о том, что она могла быть мне неверна, едва не убило меня…
Суфия лишь сочувственно кивнула.
Все происходящее и ей самой казалось и странным, и непонятным, и одновременно отвратительным, не присущим природе человеческой. Девушки, сидевшие рядом, все так же молчали. Казалось, что само их присутствие здесь и сейчас врачует их душевные раны куда лучше сотни лекарей.
Почти так же — исцеленным, избавившимся от наваждения своей больной любви, — почувствовал себя и Али-Баба. Да, загадка его капризной Лайлы вновь стояла перед ним. Но теперь он уже не мечтал о том миге, когда она возвратится к нему… Не мечтал о том, что вновь обнимет ее тонкий стан, насладится запахом ее волос, лаской рук, негой тела… Более того, стоило лишь Али-Бабе подумать об этом, как отвращение едва не убило его… Он внезапно услышал запах сточных канав, смрад старого мяса, которым торговцы на базаре кормили бродячих псов. Большого душевного усилия стоило юноше вновь стать прежним, прийти в себя и попробовать мыслить здраво.
