Шарль Нодье - Изгнанники
— Вот еще один «Вертер», — сказал я и подал ей книгу Лавли.
— Друг всех тех, кто несчастлив, — ответила Стелла.
— Так вы любили? — вырвалось у меня; вопрос этот был столь необдуман, что я покраснел. Стелла не ответила мне; она сорвала цветок с куста шиповника и стала обрывать его лепестки. И когда она вновь подняла на меня глаза и заметила мое смущение, ей, должно быть, стало ясно, что я понял ее печальный намек; она нежно пожала мне руку, ибо тем, кто несчастлив, приятно, когда угадывают то, что они хотят сказать. Я собрал все эти розовые лепестки и положил их себе на грудь; теперь они давно уже засохли, но я по-прежнему их храню вместе с ее перчаткой, строками ее песни и зеленой лентой.
Солнце скрылось за горой, и Бригитта напомнила Стелле, что пора возвращаться. Я готов был отдать целый мир за то, чтобы пойти вместе с ними, но я скорее тысячу раз согласился бы расстаться с жизнью, чем вызвать чем-нибудь ее недовольство. Я вопросительно взглянул на нее, робко прося разрешения сопровождать их, и ее глаза, казалось, ответили: «Отчего же нет?» Чистому сердцу чуждо недоверие.
Мне редко выпадали на долю радости любви… Я знаю, что они бывают жгучими, что они способны поглотить целиком, опьянить душу, довести ее до высочайшего экстаза и озарить всю нашу жизнь лучистым сиянием… Но я не думаю, чтобы любовь знала что-либо более упоительное, чем та высокая, чистая радость, что таится в подобном влечении, пока еще смутном, но уже дающем нам всю полноту счастья. В наслаждении всегда есть нечто горестное и нечто мучительное; чем оно полнее, тем оно тягостнее; пока вы вкушаете его, вам хочется его удержать, но едва вы пытаетесь сделать это, как оно исчезает; это пламя — оно сжигает и тотчас же угасает. О, с какой глубокой грустью вспоминаю я ту минуту, когда Стелла поднималась вместе со мной по крутой тропинке, ведущей к ее хижине! Она опиралась на мою руку, я нежно поддерживал ее; на лице своем я ощущал легкое ее дыхание, а в груди моей словно слышалось биение ее жизни; наши помыслы и чувства сливались воедино в каком-то неразрывном общении. О, как я был счастлив!
Хижину окружали цветущие кусты жимолости и ракитника, скрывавшие ее от глаз. Внутреннее убранство ее было простым и скромным, однако не лишенным изящества; в хижине Стеллы заметны были даже следы некоторой роскоши — той отрадной роскоши, которой кажутся обиженному судьбой предметы искусства. Я заметил здесь арфу, кое-какие книги, ноты и несколько рисунков, изображавших самые живописные места в горах. Я словно предчувствовал это.
— Тоже изгнанница, — прошептал я. Она не дала мне продолжать, приложив к губам моим руку, и я припал к этой руке в страстном поцелуе.
Было уже поздно; я попросил позволения вернуться сюда снова.
— Приходите почаще, — сказала Стелла.
— Каждый день! — воскликнул я.
— До скорой встречи, — ответила она.
— До завтра!.. — И надвигавшаяся ночь казалась мне бесконечной.
Я покинул ее, а она провожала меня взглядом, пока я не вошел в лес.
Глава девятая
Возвращение
То была волшебная ночь… Шелест ветра в еловых ветвях, рокот волны, нежный стон голубки — все говорило мне о Стелле.
Войдя в нашу хижину, я распахнул окно; я ласково произнес ее имя, и мне показалось, что вся природа слышит меня.
Глава десятая
Свидание
А если она любит другого? Нет, это страшное подозрение не должно омрачать моего счастья! Прочь от меня, жестокие призраки, омрачающие радость моих дней. Стелла еще не любила…
Я подошел к кусту шиповника и, безотчетно сорвав цветок, стал обрывать его лепестки; я сорвал второй, третий и продолжал срывать их, пока на кусте не осталось ни одного. Я вспоминал безмолвный ответ Стеллы на мои слова. Я старался воскресить во всех подробностях эту незабываемую минуту, издали заглянуть в сердце Стеллы, чтобы разгадать таинственный символ, казавшийся мне еще накануне таким простым.
«Должно быть, — сказал я себе, с досадой отбрасывая розовые лепестки, лежавшие у моих ног, — должно быть, я плохо ее понял».
С той минуты, как мы расстались, я думал лишь о ней, у меня не было иного желания, как только вновь увидеть ее, и когда вдали показалась милая хижина, меня охватил невольный страх и внезапная дрожь пробежала по моему телу. Я застыл в испуге, словно прочел над дверью этого мирного жилища, где обитало ангельское создание, надпись, начертанную на вратах Дантова ада.[10]
Какова же природа этого смутного предчувствия, которое заставляет нас предугадывать грозящие нам невзгоды и предвидеть приговоры судьбы, карающей нас за то, в чем мы неповинны?
Стелла сидела и рисовала. Я неслышно подошел к ней и стал позади нее. Она оглянулась и приветливо улыбнулась мне. Волнение мое слегка улеглось или, вернее, уступило место другому, более сладостному чувству. Но улыбка Стеллы оказалась для меня роковой.
Подчас любовь вспыхивает в нас лихорадочно и бурно, потрясая все наше существо и заставляя забывать о повседневном. Память не в силах уже удержать неясные и смутные мысли; тело слабеет, глаза застилает туман, кровь волнуется, кипит и стремительно приливает к сердцу…
— Вы чем-то взволнованы? — спросила Стелла.
Я схватил ее руку, и мгновенная дрожь, словно электрическая искра, передалась нам обоим, слив воедино все наши ощущения.
Я сделал несколько шагов по комнате и сел подле Стеллы.
Она пристально смотрела на свой рисунок; я тоже устремил на него глаза свои, ибо не осмеливался более поднять их на Стеллу, и испытывал какое-то отрадное чувство от того, что смотрел на то же, что и она; мне казалось, будто ее взгляд оставляет на бумаге особый, полный глубокого смысла след, словно таинственные письмена, понятные одному мне. И каково было мое удивление, когда я понял, что рисунок этот изображает место нашей первой встречи на краю маленького поля Бригитты!
— Как! — воскликнул я. — Стелла удостоила своим вниманием…
— …красивый вид, — сказала она, покраснев.
— Как удачно передан пейзаж!
— Я собиралась подарить его вам, — ответила Стелла.
Я написал под рисунком: «В память…» — и перо выпало у меня из руки.
— В память дружбы, — сказала Стелла и дописала это слово. Если б она не дала нового исхода переполнившим меня чувствам, я упал бы к ее ногам.
Подойдя к арфе, она взяла несколько нежных аккордов, которые успокоили бушевавшую во мне страсть, и мучительное исступление сменилось глубокой растроганностью. Всякий раз, как я слушал музыку, мне казалось, что я становлюсь как-то лучше… Я украдкой взглянул на Стеллу, и чувство, испытываемое мною в эту минуту, было чистым, как она сама. То неземное выражение, которое лежало на ее лице и отражалось во всем ее облике, вызвало бы невольное уважение у самых порочных людей, заставило бы их склониться перед добродетелью. Я почувствовал, что успокоился, и когда она отошла от арфы, я все еще продолжал слушать.
Растроганность души располагает к доверию, и минута самозабвения уничтожает все светские условности. Я рассказал Стелле о своих родителях, о своей сестре, о Лавли; мы вместе поплакали, и нам стало ясно, что мы не можем жить друг без друга.
Любовь возникает быстро, когда в целом мире вас только двое и когда так хочется любить.
Близость вечера несколько умерила солнечный зной, мы вышли из хижины и стали бродить по окрестным склонам.
Есть в горах большой цветок, который растет лишь по обрывам, в песке: это аквилегия; ее голубая чашечка, подвешенная на хрупком и тонком стебельке, внезапно клонится к земле, словно устав от собственной тяжести; это нежное растение — символ жизни того, кто утратил счастье. Стелла любила эти печальные цветы и указала мне на один из них, свисавший со скалы.
Я вскарабкался наверх и сорвал его; но при спуске плохо державшиеся камни стали ускользать у меня из-под ног; ухватившись за тернии, я слегка поранил себе руку, и капля моей крови упала на лазурную чашечку аквилегии. Я собирался уже бросить цветок…
Стелла быстро схватила его и приколола себе на грудь.
Глава одиннадцатая
Бедный Лавли!
Однажды я вышел рано поутру и незаметно для самого себя углубился в лес. Лавли увидел меня издали и подошел; но мысли мои были слишком заняты Стеллой, и я не замечал его. Он схватил меня за руку, прошептав:
— Ты страдаешь…
Я прижал его руку к своей груди.
— Ты любишь, — продолжал Лавли, пристально глядя мне в глаза с тревогой и участием. Его слова болезненно задели самые чувствительные струны моего сердца.
— Ты любишь! О, горе тебе, горе всем, кто любит в этом мире!
Сердце его было разбито — в голосе слышалась глубокая боль, и когда эхо повторило эти зловещие слова, они прозвучали как мучительный стон, и кровь у меня в жилах застыла от ужаса.
