Уильям Локк - Счастливец
Оба рассмеялись и смолкли. Поль склонился с вежливым жестом.
— Я не разочарована, — продолжала принцесса.
— И я ничуть не более, — заявил Поль.
— Я тоже считаю мою участь удивительной, — сказала леди Анжела.
— Я вижу, что я в гнезде оптимистов, — осклабился Лаврецкий. — Но разве вы не говорили только что, леди Анжела, об ущербе для нервной системы?
— Я говорила это только из духа противоречия моему мужу.
— В чем дело? — включилась в спор супруга Лаврецкого, обсуждавшая до сих пор новую оперу с лордом Бантри и мадемуазель де Кресси.
Дун научно обосновал аргументацию Поля. Это занимало общество, пока слуги в пудреных париках и расшитых золотом ливреях подавали «poires Zobraska»[35], тонкое изобретение шефа кухни принцессы. Лорд Бантри завидовал тому созерцательному спокойствию, которым пользовался в старину литератор благодаря отсутствию волнующих обстоятельств. Мадемуазель де Кресси ставила в заслугу современности идеи феминизма. Беседа стала легкой игрой мнений и парадоксов, обычных для тысяч обеденных столов двадцатого века.
— Все же они истощают вас, эти эмотивные силы, — сказал Лаврецкий. — Нет юности в наши дни. Юность — утраченное искусство.
— Напротив, — воскликнула мадемуазель де Кресси по-французски. — Все теперь молоды! Эта усиленная пульсация сердца поддерживает молодость. Наши дни — дни молодой женщины сорока пяти лет.
Лаврецкий, которому было пятьдесят девять, покрутил седые усы:
— Я один из немногих людей, не жалеющих об ушедшей юности. Я не жалею о ее незрелости, ее безумиях и ложных шагах. Я предпочитаю быть скептическим философом шестидесяти лет, чем двадцатилетним доверчивым влюбленным.
— Он всегда говорит так, — сказала Полю супруга Лаврецкого. — Но когда он меня впервые встретил, ему было тридцать пять лет, а теперь, — она рассмеялась, — вот, для него нет разницы между двадцатью и шестидесятью! Объясните мне это.
— Это очень просто, — заявил Поль. — В нашем столетии нет тридцати, сорока и пятидесяти. Вам или двадцать или шестьдесят.
— Я думаю, что мне всегда будет двадцать, — весело сказала принцесса.
— Неужели вы так цените вашу молодость? — спросил Лаврецкий.
— Больше, чем когда-либо! — Она рассмеялась и опять встретилась глазами с Полем.
На этот раз она чуть-чуть покраснела, задержав взгляд на какую-то долю секунды. Он успел поймать в этих синих глазах затуманенный и нежный пламень, интимный и беспокойный. Несколько времени он старался не смотреть в ее сторону, когда же взглянул опять, то увидел в глазах принцессы лишь ленивую улыбку, с которой она смотрела на все окружающее.
Позднее вечером она сказала ему:
— Я рада, что вы возражали Лаврецкому. Меня знобит от него. Он родился старым и дряблым. За всю свою жизнь он не испытал трепета живого чувства.
— А если вы не испытали трепета в молодости, вам нечего надеяться испытать его в старости, — продолжил Поль.
— Он спросил бы вас, что хорошего в трепете.
— Вы не думаете, что я стал бы отвечать!
— Мы знаем, потому что мы молоды.
Они стояли, смеясь и радуясь своей полной сил молодости. Чудесная пара. Они делали вид, что рассматривают прекрасную маленькую картину Чима да Конельяно, висевшую на стене. Принцесса любила ее, как лучшую драгоценность своего собрания, а Поль любил ее, любя искусство и понимая его. Но вместо того, чтобы обсуждать картину, они говорили о Лаврецком, который смотрел на них с сардонической улыбкой из-под своих тяжелых век.
12
Несколько дней спустя можно было встретить Поля, в высоком догкарте направляющегося по мирной улице Морбэри с визитом к принцессе.
Менее счастливый отрок должен был бы идти пешком, рискуя запачкать ботинки, или же нанял бы похоронную карету у местного каретника; но Полю достаточно было приказать, и дог-карт, запряженный великолепным конем, подавался к подъезду Дрэнс-корта. Он любил править горячей караковой лошадью, норов которой составлял вечный ужас мисс Уинвуд. Почему он не брал гнедого? Тот был много спокойнее. На это он весело отвечал, что ему, во-первых, не доставляет никакого удовольствия править овечкой, а во-вторых — если он не укротит хоть немного караковую, то она станет ужасом не только мисс Уинвуд, но и всей местности.
Итак, Поль, в цилиндре и широком пальто, радостно мчался по улицам Морбэри, отвечая на поклоны видных обитателей города, с видом собственника не только лошади и экипажа, но и половины сердец местечка. Он гордился своей популярностью и едва ли сознавал, что он отнюдь не владелец своей запряжки. К тому же он ехал с визитом к принцессе. Он надеялся застать ее одну, хотя и не потому что собирался сказать ей что-нибудь важное или определенно ухаживать за ней.
Но принцесса была не одна. Поль застал мадемуазель де Кресси, занятую чайным столом и беседой. Как у многих француженок, у нее был высокий и резкий голос, к тому же она имела определенные воззрения насчет текущих дел. Стоит ли говорить, как раздражают разговоры о таможенной реформе и о положении финансовых дел в Германии, когда вы пришли поболтать о пустяках с привлекательной и симпатичной вам женщиной? Принцесса была очень мила. Она дала Полю почувствовать, что он желанный гость в ее будуаре; но не было больше обмена взорами, исполненными взаимного понимания. Поль, гордившийся знанием женских хитростей, заблуждался; но мог ли он верно оценить сдерживающее влияние здравомыслящей монастырской подруги на впечатлительную молодую даму с пробуждающимся любопытством? Поэтому он уехал разочарованный, и сдержанная рысь караковой лошади на обратном пути через Морбэри весьма контрастировала с шумным галопом предыдущей поездки.
Прошло несколько времени, пока Поль опять увидел принцессу Софию, так как осенняя сессия парламента потребовала переезда на Портланд-плес. Правда, принцесса вскоре тоже переехала в свой большой дом на Берклей-сквер, но только в последних числах ноября ему посчастливилось снова встретить ее. И это был только поцелуй ручки и обмен несколькими замечаниями на большом обеде у Уинвудов. Есть такие силы, как ранг и этикет на больших лондонских обедах, и даже принцессы вынуждены им подчиняться.
При этом случае, склонясь над ее рукой, Поль прошептал:
— Могу ли я сказать, как вы прекрасны сегодня, принцесса?
На ней было темно-синее с серебром платье, цвет которого усиливал синеву ее глаз.
— Я в восторге, что нравлюсь вам, — ответила она по-французски.
Такова была их встреча. Уезжая, она сказала опять по-французски:
— Когда вы зайдете навестить меня, о непостоянный?
— Когда вы позовете меня. Я тщетно пытался застать вас.
— Вы получили приглашение на мой прием в ближайший вторник?
— И уже ответил, что почту за честь последовать любезному приглашению.
— Я не люблю Лондон, а вы? — спросила она, придавая оттенок значительности своей интонации.
— Он не лишен очарования. Поездка в лодке или велосипедная прогулка по Батерей-парку имеют свою прелесть.
— Как прекрасно это было бы, — сказала она, смеясь и вздыхая, — если бы только не попало в газеты! Я так и вижу в отделе светской жизни: «Прекрасная принцесса Зобраска была замечена в лодке на живописном пруду Риджент-парка с известным… что вы такое — политический деятель — с известным молодым политическим деятелем, мистером Полем Савелли». Скандал, неправда ли?
— Я должен удовольствоваться поцелуем кончиков ваших пальцев на ваших приемах, — позволил себе сказать Поль.
Она улыбнулась:
— Мы найдем выход.
На ее приеме, этом собрании сверкающих бриллиантами и орденами великих мира сего, она успела только обронить:
— Приезжайте завтра в пять. Я буду одна.
Мрак окутал душу Поля, когда он ответил:
— Невозможно, моя принцесса, я необходим полковнику Уинвуду в парламенте.
На следующее утро, страшно взволнованный, он позвонил ей; телефон стоял на письменном столе Счастливого Отрока в его кабинете в доме на. Портланд-плес.
— Это я, мадам, Поль Савелли.
— Что же можете вы сказать в свою защиту, Поль Савелли?
— Я у ваших ног.
— Почему вы не можете приехать сегодня?
Он объяснил.
— Но скажите полковнику Уинвуду, что вы нужны мне, — голос ее звучал властно.
— Будет ли это разумно, моя принцесса?
— Разумно?
— Да. Видите ли…
Он ждал ответа. Только электрический ток жужжал в его ушах. Он подумал, что она прервала не только этот разговор, но и всякую возможность разговора в будущем. Наконец, после нескольких секунд тревожного молчания, раздался голос, удивительно покорный:
— Можете вы прийти в пятницу?
— С радостью и восторгом, — слова бурно вырвались у него.
— Хорошо. В пять часов. И оставьте у входа вашу мудрость Джона Буля.
