Фэй Уэлдон - Род-Айленд блюз
Агентство “Аардварк” просмотрело документы, хранящиеся в Сомерсет-Хаусе[11], и теперь знает семейную историю Фелисити. Фелисити Мур родилась шестого октября 1915 года. Ее отец, Артур Мур, был писатель и журналист; мать, Сильвия, — концертирующая пианистка. Бедняжка умерла в 1921 году от гриппа, эпидемия которого свирепствовала в Европе после Первой мировой войны и унесла больше жизней, чем сама война. Фелисити в то время было шесть лет. Не прошло и года, как ее отец снова женился — на некоей Лоис Вассерман, уроженке Вены. В этом браке был рожден один ребенок, девочка Люси, появившаяся на свет в 1922 году. Артур умер в 1925 году, когда Люси было три года, оставив сироту Фелисити на попечении мачехи. Все свое состояние Артур завещал Лоис и Люси, Фелисити по каким-то причинам не была в нем упомянута. Да, Люси жива, троекратная вдова, живет в Хайгейте.
Троекратная вдова! Мне однажды довелось монтировать фильм ужасов, вариация на тему “Основного инстинкта”, там серийный убийца — жена — убивает своих мужей одного за другим ножом для колки льда. Я очень жалела, что взялась за этот фильм, и никогда потом больше с такими мерзостями не работала. Лужи крови, трупы, расчлененка, зверское насилие — смотреть на все это по нескольку раз очень трудно. Некоторые монтажеры привыкают, и ничего, а я не могу.
Я по-прежнему не сомневалась, что поступаю правильно, начав ворошить прошлое. У меня появилась тетя Алисон, пусть и страдающая болезнью Альцгеймера, двоюродная бабушка Люси с плавательным бассейном в Хайгейте, кузен Гай и кузина Лорна, племянник (седьмая вода на киселе) — сын Гая, за права на которого отец судится. Скоро мой список родственников, кому непременно надо купить подарок к Рождеству, будет полным, я смогу присоединиться к остальному человечеству, которое завязывает на коробках ленты и жалуется на свою горькую судьбу все праздничное время. Чего мне еще желать?
Красснер улетел домой, к Холли, не на Рождество — она еврейка, как, впрочем, и он, по матери, — а потому что она захотела усыновить ребенка и требовала, чтобы он подписал какую-то бумагу, что-то вроде декларации, что он обязуется исполнять по отношению к ребенку отцовские обязанности. Подписать ее надо непременно лично, факс и электронная почта здесь не годятся. В Голливуде детей не рожают, а усыновляют, ведь беременность может помешать карьере звезды или испортить идеальную фигуру. Вы только представьте: вам предлагают роль, о какой вы мечтали всю жизнь, съемки чуть ли не завтра, а у вас только что начались схватки. Приемного ребенка вы получаете готовеньким, и его сразу же можно отдать на попечение нянек.
Красснер удивился, когда я спросила: а как же наследственность? Неужели Холли не хочет своего собственного, родного ребенка? Зачем ей чужой? Красснер ответил, что мы, европейцы, помешаны на генах, а в Соединенных Штатах главным считается воспитание: все дети рождаются на свет умными и красивыми, и тот, кто их воспитывает, должен сохранить эти качества. Холли уж конечно получила медицинское подтверждение, что настоящие родители здоровы физически и душевно, и убедилась, что они красивы. Я твердила, что невозможно любить чужого ребенка как своего собственного, никогда в это не поверю, а Красснер доказывал, что еще как возможно, но зачем мы спорим, ведь я все равно решила, что у меня детей не будет. Наверное, в Соединенных Штатах любовь не такая сильная и мучительная штука, как в Европе: Красснер легко простился со мной, рассеянно чмокнул, мысленно уже на полпути к Голливуду, и улетел.
Мне предстояло провести три недели рождественских и новогодних каникул вне стен монтажной. Я довольно лихо расправлялась с “Разве что чудо”, покрывая пол толстым слоем вырезанной пленки. Три часа бессвязной мешанины приведены в божеский вид, подстрижены, причесаны и готовы к премьерному показу в феврале. Я считала, и не без оснований, что Астра Барнс, которую, естественно, отстранили с ее режиссерским занудством от участия в монтаже по финансово-рекламным соображениям, злословила обо мне как могла по всему Лондону, но этого и следовало ожидать. Моя связь с Красснером, став публичным достоянием, ничуть не повредила моей профессиональной репутации. Наоборот! Если он не нес свою долю расходов, живя со мной, он, безусловно, понимал, что каждый проведенный им со мной день повышает ставки моих гонораров. Молва бывает очень полезна.
Но вот Красснер улетел, оставив меня один на один с моей ревностью — чувством, дотоле мне неведомым, и для укрощения зверя, терзавшего мое нутро, у меня имелись лишь возвышенные чувства, друзья и попытки обрести семью. Работа на сей раз не помогала. Агентство “Аардварк” закрылось 21 декабря и вновь начнет работать только 8 января. Я чувствовала себя всеми брошенной и забытой. Уэнди была точно строгая, все на свете знающая и вечно занятая мать; вырастая, от такой матери отдаляешься, твоя чрезмерная эмоциональность не находит у нее отклика, но когда ее больше нет и ты осталась одна, ты все равно по ней скучаешь.
Я позвонила Фелисити в “Золотую чашу”. Мне сказали, что сейчас у них тихий час и ее не следует беспокоить. Я решила, что так оно, пожалуй, и к лучшему. Вдруг ей там невыносимо плохо и она потребует, чтобы я немедленно летела ее спасать? И я просто послала ей рождественскую открытку. Разыщу сначала всех ее родственников и тогда преподнесу сюрприз: приеду навестить ее и привезу имена, адреса, телефоны, фотографии, то-то будет радости.
22
Три недели Фелисити смотрела на Уильяма Джонсона, сидя против него за столом. Они открывали для себя друг друга и чего только не обсуждали: ее политические взгляды, потом его (ничем оригинальным они не отличались, просто он постоянно кипел от негодования), какую музыку любит она и какую он (тут они разошлись по поводу Вагнера, но это как раз естественное гендерное различие, так, во всяком случае, они себя убедили); она в молодости бросила Англию и уехала в Новый Свет, чтобы заново найти себя в Америке, земле обетованной; а он, когда ему было за тридцать, напротив того, вернулся в Англию, надеясь расстаться с прежним собой на родине Шекспира, но это ему не удалось, он встретил там Мэри, женщину, которая потом стала его женой, и увез ее в Америку. Он хотел детей, а она не хотела, у нее уже была дочь от предыдущего брака. Да, это она была на похоронах, Маргарет, мать сыновей Томми. Он ждет не дождется Судного дня, когда закончится великое дознание и все тайное станет явным: тут-то все наконец узнают, обижал он Эльзу или нет, был ли несправедлив к Маргарет, кто убил Кеннеди, что случилось с командой “Марии Селесты” и так далее.
— Вы что, в самом деле говорите о дне Страшного суда? — спросила она, тревожно встрепенувшись. Чего доброго, он из секты вновь рожденных христиан, только этого ей не хватало.
— Иногда приятно помечтать. Разве плохо, если бы там, наверху, кто-то держал все карты в своих руках. Великий игрок, великий небесный картежник.
Какой странный образ, но Фелисити не стала в него вдумываться. С каждым днем крепло доверие, росла надежда, у них обнаруживалось все больше сходства во мнениях, а порой и единомыслие; они чувствовали, что становятся ближе друг другу, избавляются от настороженности, она рассказывала ему о себе, разматывая нить жизни из настоящего в прошлое, потому что с годами ее жизнь складывалась все лучше, а он, у кого все получилось как раз наоборот, двигался из прошлого к настоящему, так им обоим было безопаснее. И оба, как ей казалось, старались отдалить тот день, когда придется признать, что они уже совсем не молоды. Даже в двадцать лет трудно преодолеть физическое расстояние, отделяющее от физической близости, ведь это настоящая проблема — как пересесть со стула на диван, переместиться с дивана на кровать. Проходит пятьдесят, шестьдесят лет, и сложности все те же. Она рассказала ему о себе далеко не все и не сомневалась, что он тоже о чем-то умолчал. Он не глуп и, как и она, в свои годы понимает, что какие-то признания лучше делать после близости, а не до, иначе никакой близости может просто не случиться. Им становилось все труднее разговаривать, наступали долгие паузы. Она стала беспокойной, даже раздражалась.
Чарли обычно стучал в окно, напоминая, что время истекло. Она стук слышала, а Уильям нет. Она понимала, что он глух как пень, только этим, наверное, и объясняются его молчания, никакой серьезной подоплеки у них нет, просто он не слышит, что она сказала. И зачем только она в самом начале решила хранить все в тайне, какая глупость. Почему Чарли должен быть непременно дома, когда Джой просыпается после своего послеобеденного сна, почему Уильям должен уйти до того, как появится сестра Доун, сгоняя обитателей “Чаши” в отряд для очередного штурма нынешнего дня. Она предложила Уильяму оставаться дольше, если он хочет, но он ответил, что ему надо быть в “Розмаунте” к сроку, он сидит с ребенком Марии, пока та забирает старших детей из школы. Кто такая Мария? Да так, одна из горничных в “Розмаунте”.
