Роксана Гедеон - Сюзанна и Александр

— Я не могла не воспользоваться ситуацией! — сказала я горячо. — Поймите меня, Морис. Я должна была так поступить. Я же знала, что вам трудно иметь дело с Баррасом. А Клавьеру легко. Да и почему бы мне щадить Клавьера? Я только об одном сожалею…

— О чем?

— Морис, я преувеличила наши с вами отношения. Мне пришлось. Я… словом, я объявила себя вашей любовницей, чтобы он понял, что вы всерьез за меня вступитесь. Повторяю, я сожалею… Если это как-то повлияет на мадам Грант, я…

— Не сожалейте, — резко сказал Талейран. — Мне кажется, весь Париж уверен в том, что вы сказали Клавьеру, и мадам Грант устроила мне не одну сцену по этому поводу.

— Да? — Я ужаснулась. — О, сударь, я не знала, что наши встречи приносят вам столько неприятностей! Может быть…

Для меня и вправду была ужасна мысль о том, что я причиняю вред человеку, который так мне помог.

— Успокойтесь, — прервал он меня. — Мадам Грант покричит и перестанет, я привык к этому. Не думайте больше об этом и не оправдывайтесь. Ваши оправдания задевают меня больше, чем молчание.

Я умолкла, обдумывая последнее замечание. Талейран долго молчал, опираясь на трость и хмурясь. Потом наконец спросил:

— Вы слышали, Клавьер приобрел новый дом в Ренси? На днях там будет большой пикник.

— Да, знаю.

— Вы поедете?

Я рассмеялась.

— Трудно представить, что он пригласит меня.

— Я имею в виду, вы поедете туда со мной?

— С вами? А мадам Грант?

— А мадам Грант вовсе не обязательно об этом знать, э?

Я поняла, что он имеет в виду. Если я под руку с Талейраном появлюсь в новом загородном поместье Клавьера… О, если это произойдет, ни у кого больше не будет сомнений, что министр иностранных дел очень ко мне расположен и его расположение зашло довольно далеко. Для Клавьера это будет предупреждением. Он придет к выводу, что Талейран готов защитить меня.

— Я поеду туда с вами, — произнесла я. — Я так хочу, чтобы Александр мог хотя бы на время вернуться.

Лицо Талейрана было непроницаемым. Он поднялся, сделал знак лакею.

— Мне пора на службу, мадам. Мы слишком долго сегодня говорили.

Я протянула ему руку. Он склонился передо мной и прикоснулся к ней губами в том месте, где кружевная митенка обнажала пальцы.

Я невольно ощутила легкую волнующую дрожь, пробежавшую по телу от этого поцелуя. Он почувствовал ее: я поняла это по внимательному взгляду, которым он меня окинул. Мы попрощались.

Я долго еще сидела на скамейке, глядя, как, прихрамывая, удаляется Талейран. Мне было страшно за саму себя. Я слишком долго была одна, слишком долго. Я почти беззащитна. А плоть… Плоть напрасно называют слабой. Она сильна, порой куда сильнее духа. По крайней мере, именно это я сейчас ощущала.

«Боже, сделай так, чтобы Александр приехал», — подумала я напоследок, находя в этой мысли единственную опору. Потом взяла свой белый кружевной зонтик, раскрыла его и медленно пошла по аллее к карете, давно меня ожидавшей.

4

Ранним майским утром, когда я, допивая кофе и совершенно не ожидая никаких гостей, перебирала почту и, в ворохе бумаг заметив письмо Талейрана, уже готова была взяться за чтение, в столовую вошел граф Ле Пикар де Фелиппо.

Без предупреждения, без доклада… Я даже привстала с места от возмущения. Мало того, что этот человек почти оскорбил меня в прошлый раз, он снова является ко мне как невежа!

За спиной графа застыл смущенный дворецкий, а сам граф был одет как человек, собирающийся в долгое путешествие, и изрядно вооружен.

— Полагаю, — сказал Ле Пикар решительно, — вы простите меня за внезапное вторжение, сударыня.

— Без особого желания, — холодно проговорила я, не слишком приязненно глядя на графа. — Возможно, сударь, времена не располагают к соблюдению приличий. Тем не менее мне не настолько плохо служат, чтобы посетители являлись сюда без доклада.

Граф направился к столу, зазвенев шпорами.

— Припишите неожиданность моего визита весьма важным вещам, которые я должен вам высказать. И которые, — добавил он, поглядев на Аврору, — могут быть высказаны только вам.

Аврора поднялась и вышла, сразу поняв намек. Я сделала знак дворецкому, и он прикрыл за собой обе створки дверей. Мы с графом остались в столовой одни. Я отложила письмо Талейрана и со вздохом поднялась, не предлагая Ле Пикару сесть.

— Сударь, я надеюсь все-таки, что вы пришли в себя и после двухмесячного раздумья передадите мне письмо мужа.

— Да. Я передам. А после того как вы его прочтете, я считаю себя обязанным высказать некоторые соображения.

— По поводу письма?

— По поводу вашего пребывания в Париже.

Его тон, сухой и даже слегка гневный, не располагал к тому, чтобы я вспомнила о дружеских отношениях, прежде существовавших между нами. Теперь мне уже не хотелось называть его Антуан. Если бы он вел себя не так холодно, я бы охотно рассказала ему, что делаю в Париже. Мне ведь особенно не с кем было поделиться. Но он сразу взял на себя роль судьи, и объясняться перед ним — это значило признать его право судить меня.

— Какая дерзость, — произнесла я, сдерживая гнев. — Что дает вам основания думать, что я выслушаю вас? Вы слишком много на себя берете! Кто позволил вам распоряжаться письмами герцога дю Шатлэ?

— Моя привязанность к нему, сударыня. Я имею честь быть другом Александра. И в то время когда он не имеет над вами власти, я считаю себя обязанным позаботиться о сохранении его чести и его доброго имени.

Все во мне вскипело от этих слов. Я сжала зубы, понимая, что должна призвать на помощь все силы, чтобы сдержаться. Никогда в жизни, пожалуй, мне еще не хотелось выругаться — так, чтобы этого нахала просто в жар бросило.

— Сударь, — произнесла я с гневом в голосе, — предупреждаю, если вы будете продолжать в том же тоне, вас выведут. Я не намерена терпеть так называемую власть любого, кому взбредет на ум назваться другом герцога! Давайте письмо… Пожалуй, только оно заставляет меня так долго быть в одной комнате с вами.

Я распечатала письмо, полагая, что оно будет довольно длинным. Каким же жестоким было мое разочарование, когда я увидела всего несколько строк, написанных торопливым почерком:

«Пишу вам из Лондона, carissima mia, и оттого буду краток, что уже сегодня вечером меня ждет судно, отплывающее в Данию. Через две недели я буду в Митаве, а после вернусь к графу д’Артуа в Эдинбург.

Очень скучаю. Милая моя, возможно, в середине лета будет счастливая оказия побывать в Бретани. Верьте, что я использую любую возможность, если она представится.

Как там Филипп? Закажите его портрет, если в Бретани вам встретится какой-нибудь художник. Да и вас пусть изобразят рядом с малышом. Тогда ваше лицо всегда будет со мной.

Я люблю вас. Очень надеюсь, что третью годовщину нашей свадьбы мы встретим вместе.

Александр.

5 марта 1798 года, Лондон».

Я разочарованно посмотрела на графа. Разочарование заставило меня забыть о чувствах, которые я к нему питала.

— И это все? Пятнадцать строк за девять месяцев отсутствия?!

— У Александра было мало времени. Мы встретились случайно, и он так же случайно узнал, что я с минуты на минуту уезжаю во Францию.

— М-да… — сказала я без всякого выражения. — Это, без сомнения, утешает.

— Вы будете отвечать? — спросил Ле Пикар резко.

— Нет! Через вас не буду.

— Так я и думал, — произнес он тоном, показавшимся мне оскорбительным.

Наступило молчание. Я не намерена была отвечать на этот странный выпад, поглощенная иными мыслями. К чему отвечать? Я была почти уверена, что вскоре мы сможем встретиться, что вскоре Александр сам вернется в Бретань. И, честно говоря, столь краткое письмо уязвило меня. Все-таки девять месяцев разлуки… Неужели не было никакой другой оказии, кроме поездки Ле Пикара? Должно быть, Александр так занят, что просто не ищет иных возможностей!

Ле Пикар напряженно-дрожащим голосом произнес:

— Сударыня, я уезжаю в Англию, а потом в Египет. Я покидаю Париж. И вас настоятельно прошу последовать моему примеру.

— Поехать в Египет? — насмешливо спросила я.

— Нет. Покинуть Париж.

Я смерила графа неприязненным взглядом.

— Не знаю, почему вы мне это предлагаете. Отъезд пока не входит в мои планы.

— Сударыня, я настаиваю.

— Вы добьетесь только того, что я сочту вас помешанным. Только повредившиеся умом могут доходить до такой наглости и вмешиваться в жизнь совершенно чужих людей.

— Вы можете считать меня кем угодно, — произнес он сухо. — Но с Александром я связан тысячью уз. Он спас мне жизнь на Корсике. А я пытаюсь спасти его честь в Париже.