Лариса Уварова - Всему свое время
— Не могу… Не могу… Не могу… — услышал Валерка. Мать вряд ли понимала, что говорит это вслух.
Его увиденное потрясло, пожалуй, еще сильнее, чем тогдашняя история с волосатым мужиком. Скорее почувствовав, нежели сообразив, что не стоит обнаруживать свое присутствие и попадаться сейчас матери на глаза, Валерка тихонечко вернулся в постель и, с бешено колотящимся сердцем, стал прислушиваться к тому, как мать разбирает постель. Успокоился и уснул он только тогда, когда понял, что и она легла. Легла и всхлипнула. «Плачет, снова плачет», — подумал он, и ему самому захотелось плакать, но вместо этого он уснул.
И начался многомесячный кошмар. Мать опять запила, в доме стали появляться разнообразные мужчины, и снова Валерка был вынужден просиживать долгие вечера у своих друзей, чьи родители, зная, что происходит в его доме, надо сказать, принимали его ласково. После визита отца все стало гораздо хуже, Тамара начала скандалить — бить посуду, орать совершенно невообразимые вещи, во всем обвиняя отца, а заодно и его, Валерку. Он не мог понять, в чем именно на этот раз провинился отец, ведь он оставил им квартиру и вообще…
Валерка просто дождаться не мог, когда наступил лето. Но несмотря на то что вечера он чаще всего проводил у друзей, а нередко и оставался у них ночевать, особенно у Артема, с которым они вместе учились и жили в одном доме, Валерке удавалось учиться если не на четверки, то хотя бы на твердые тройки. Просто ему было стыдно перед отцом. Стоило только представить, как отец спросит об его успехах в школе, как Валерка начинал стараться. Мысль, что впереди три летних месяца с отцом, его очень поддерживала.
И вот наступило лето. Отец договорился с каким-то знакомым, и за Валеркой приехали на машине. Летние каникулы у отца стали для него верхом блаженства, настолько нереальным казалось, что все в его жизни может быть иначе — без пьянок, непонятно каких компаний, без скандалов с оскорблениями и битьем посуды.
Тетя Галя, новая отцовская жена, оказалась аккуратненькой, чрезвычайно хорошенькой и какой-то домашней женщиной. Небольшая ростом, пухленькая, с тяжелой черной косой, карими глазками, носиком пуговкой и ямочками на румяных щечках. Она приняла Валерку, как родного, и он, глядя на эту милую и уютную женщину, втайне даже позавидовал отцу, тому, что отец такой взрослый, а ему, Валерке, еще расти и расти. Но для себя решил, что отца он, пожалуй, понимает, хотя тетя Галя не раз смущала его. Глядя на него, она как-то странно вздыхала и говорила:
— Ох, Валерочка, ну и глазищи у тебя! Синие-синие, так и хочется в них утонуть! Ну, девчонкам спасу не будет! — и при этом странно улыбалась.
Валерку это волновало. От таких слов он чувствовал какое-то непонятное смятение в груди, и ему казалось, что еще чуть-чуть и он поймет, что же с ним происходит. Однако тайна не исчезала, разгадка всякий раз ускользала, стоило только тете Гале отвести глаза, как все тотчас же куда-то пропадало, и оставался только он один — маленький мальчик, наедине со своим непонятным и волнительным стеснением в груди. Он был уверен: если бы тетя Галя еще хотя бы на минуточку задержала на нем свой немигающий взгляд, ему все стало бы ясно.
В это лето Валерка много времени провел с отцом, не только помогая ему по хозяйству, которое у них было большим — огород, корова, поросята, куры и гуси. По выходным они частенько выбирались на речку удить рыбу, а вечерами подолгу сидели вместе на веранде большого одноэтажного дома в пять комнат. Отец в деревне был человеком уважаемым, в то время заместителем председателя колхоза.
О многом, кажется, они тогда переговорили, правда, отец все еще разговаривал с сыном покровительственно, хотя самому Валерке казалось, что он гораздо взрослее своих ровесников. Поскольку Николай Васильевич сам не заговаривал о Тамаре, Валерка тоже упрямо молчал, не рассказывал ничего. Ему казалось, что это стыдно — выставить мать в таком свете. Он не мог признаться в том, что происходит у них в доме, поэтому молчал. Николай Васильевич тоже не решался расспрашивать сына, списывая его упрямое молчание на то, что Валерка все еще сердится на него за то, что он оставил его с матерью, а сам теперь живет более благополучной жизнью. Он чувствовал свою вину перед ним, но при этом никак не мог заставить себя просто и откровенно обо всем поговорить, утешая себя тем, что сын еще слишком мал, чтобы они могли пообщаться на равных, как мужчина с мужчиной. Николай Васильевич понимал, что, наверное, ведет себя подобно страусу, но не знал, как найти подход к восьмилетнему мальчишке. Поэтому избрал этот покровительственный и несколько полушутливый тон, который, впрочем, не мешал обоим чувствовать себя комфортно в обществе друг друга.
А Валерка просто смотрел на отца, на то, как он живет, как работает, как общается с людьми и как глядит на свою женщину. Смотрел и запоминал. А еще он гордился отцом и хотел стать таким же. Таким же, а если возможно, то даже еще лучше, чтобы отец мог им гордиться.
Однако лето кончилось. Как и все хорошее в жизни, оно пролетело для Валерки до обидного незаметно. Домой он ехал, не ожидая ничего хорошего, и только упрямо выставлял вперед подбородок, представляя, что его там ждет.
Мать он застал в пьяной компании. Видимо, одних ухажеров ей стало мало, теперь появились и какие-то странные подруги, растрепанные, неряшливые, нередко пытающиеся задобрить Валерку, сюсюкающие с ним, о чем-то между собой хихикающие и раздражающие его невероятно. Началась обычная история — пока было тепло, Валерка до темноты мотался по улице, потому что компании, как правило, заявлялись не раньше пяти часов — мать приходила с подругами после работы. Днем Валерка успевал сделать уроки, кое-как прибраться в доме, даже что-то перекусить. Возвращаясь домой в одиннадцатом часу ночи, он чувствовал себя настолько усталым, что уже не обращал внимания на то, что происходило в квартире. Пробирался в свою комнату, закрывал дверь на задвижку и засыпал, нередко под аккомпанемент пьяных голосов на кухне или таких же пьяных стонов в соседней комнате.
Валерку, можно сказать, воспитывала улица, а точнее, более взрослые мальчишки, которые уже вовсю курили и даже выпивали. Они его не обижали, не держали за шестерку, относились к нему покровительственно, а заводила местной компаний человек в двенадцать, Санек, даже выказывал ему особенное расположение. Чем-то, видимо, привлек он его внимание, а Санька в округе боялись и слава о нем шла, как о самом отъявленном хулигане, двоешнике. Но для Валерки он был вместо старшего брата и нередко вступался за него перед другими.
— Не становись таким, как я, брат, — сказал ему однажды Санек. — Смотри на меня и не становись таким же. У нас разница в пять лет, но ты пацан смышленый, все уже понимаешь. Нету у меня настоящего брата, но ты мне как брат. Смотри на нас, но нам не подражай. Ничего хорошего в этом нет. У меня тоже мамка пьющая, да и отец. — Он вздохнул, провел рукой по рыжей челке и заметно погрустнел. — Я-то уже стариком себя чувствую, — добавил Санек. И Валерка поверил, что это так, Санек казался ему совсем взрослым мужчиной. — И кончу я плохо, знаю. Мне одна цыганка нагадала.
Валерка даже привык к такой своей жизни, только вот пьяные скандалы, которые мать, как правило, устраивала ему в воскресенье утром, когда ей не надо было идти на работу, становились раз от разу все более невыносимыми. В воскресенье он вообще старался не попадаться ей на глаза, потому что друзья ее почему-то в этот день не приходили. Позже он просто стал уезжать на выходные к бабушке. Однако от скандалов это не спасло — мать стала устраивать их в понедельник вечером, но суббота и воскресенье, в которые он ее не видел, помогали Валерке запастись терпением.
Так прошло два года. Для Валерки они были подобны зебре: больше черные полосы — это жизнь дома со все более ненавистной матерью; белые, такие же широкие — каникулы у отца, и тоненькие светлые полоски — выходные у бабушки. Он старался не жаловаться на мать ни отцу, ни бабушке, его детская гордость не смогла бы вынести их жалости, возможно, именно потому, что роднее и ближе их у Валерки никого не было. То, что его жалели соседки и матери его друзей, воспринималось им как-то спокойно, но жалости отца или бабушки он не хотел и потому упрямо молчал, выставляя вперед подбородок, когда они пытались разными способами вытащить из него правду.
Однажды мать Артема сказала:
— Валера, — женщина она была чрезвычайно спокойная и сдержанная, но на этот раз ее губы как-то странно дрожали. — Как твоя мама?
— Вы же сами знаете, — ответил он.
— Но… Знаешь, может быть, тебе стоит совсем переехать к отцу? — осторожно спросила она. — Если хочешь, я сама с ним поговорю или с твоей бабушкой.
— Не надо, — нахмурившись, откликнулся Валерка.
Мать Артема тетя Таня вздохнула, ничего больше не добавила, но потом он слышал, как на кухне она сказала мужу, что так больше нельзя, так не может дальше продолжаться. Ее — Валерка понял, что речь идет об его матери, — надо вообще лишить родительских прав. Через суд. И если ребенок, то есть он, Валерка, ничего не говорит своим родным, то есть отцу и бабушке, так она сама все им расскажет. И надо как-нибудь вызвать милицию, когда они там — Валеркина мать и ее компания — развлекаются. Пусть что-нибудь с нею сделают, а потом уже можно будет и родительских прав лишить.
