Евдокия Нагродская - Аня и другие рассказы
— К вам? Конечно — никакой! Почему я буду вас жалеть? Жалели вы меня? Жалеет меня отец? Никому, никому до меня нет дела, даже матери! — и Аня вдруг разражается рыданиями. — Господи, я не прошу награды за то, что я для них всех сделала, что я выношу для них, но… но всякому человеку хочется ласки, теплого слова, а то — одна, одна — вечно одна! И все кругом чужие. Я перестаю их любить, перестаю уважать!
Аня рыдает, рыдает.
Григорьев робко обнимает ее, и она прижимается к его плечу.
Он гладит, целует ее волосы, а Аня бессознательно говорит, позабыв «что» и «кому» она это говорит.
— Я хочу, чтобы поняли, что я устала, измучилась, изломалась!.. Что «он» делает с нами! Я боюсь говорить, боюсь настаивать, он теперь ничего не видит и не слышит… он уйдет, а «она» не вынесет этого! Она любит только его одного — мы теперь для нее не существуем… А мы все отдельно… каждый за себя и против всех! Я не сумела заслужить любви… ну пусть, но ведь я чувствую, ведь мне тяжело, тяжело, когда никто не любит!
— А я? — слышит она над собой.
Она отшатывается и краснеет: она машинально охватила рукой его шею.
Аня встает, пьет большими глотками простывший чай и еще вздрагивает.
— Я крепко люблю тебя, Аня, как никого никогда не любил. Если я сам низко упал, это не значит, что я не могу восхищаться тобой и благоговеть перед тобой. Тело и страсть кричат, но сердце и душа понимают все величие твоего поступка. Вся беда моя в том, что тело мое — сильнее души моей! Я преклоняюсь, Аня, перед теми людьми, которые могут победить это проклятое тело. Это святые, Аня. Я не верю моралистам, которые говорят, что всякий человек может восторжествовать над телом. Если они говорят так, то они или лгут, или никогда не знали, что такое власть этого тела. Одних хранит холодный темперамент, другим просто не бросила судьба поперек дороги женщину — женщину, о которой они бессознательно мечтали всю жизнь, воплощение их грезы, как судьба бросила мне тебя, Аня! Люби я другую такою любовью, как бы мы были счастливы, и она и я! Даже если бы мы с тобой встретились при других обстоятельствах, ведь могла бы ты полюбить меня?
Он стоит на коленях, сжимая ее руки тонкими красивыми руками, и светлые глаза смотрят с беспредельной любовью в лицо Ани.
— Пожалуй, — машинально говорит она.
— Спасибо, спасибо тебе за это слово, — он осторожно целует ее руку и говорит тихо: — Можно, Аня, спросить вас… Мне кажется, что вам тяжело живется. Я уже не буду говорить, как совесть мучает меня, не буду говорить, потому что, несмотря на эти муки совести… если бы… если бы пришлось начинать все сызнова, я поступил бы точно так же… Видите. Аня, я вам говорю правду, я хочу вам говорить только правду… Но я замечаю, что еще что-то мучает и огорчает вас… даже, пожалуй, больше… Я вижу, что не один я виновник вашего горя… Аня, я вижу, как вам тяжело, как вы страдаете… и причина… ваш отец?..
— Не надо…
— Простите его, Аня! Вы вот не понимаете, а я… как хорошо я его понимаю! У меня нет семьи, нет детей, но будь у меня семья, я бы ее бросил для вас, Аня. Будь вы жадным, продажным существом, я бы, может быть, разорил бы их для вас…
— А подделали ли бы вы векселя? — спрашивает Аня, пристально смотря на Григорьева…
— Весьма возможно, даже убил бы, ограбил.
— А продали ли бы вы вашу дочь? — спрашивает она, наклонившись к самому его лицу.
Григорьев вдруг отшатывается.
— О! — воскликнул он, но потом поспешно прибавляет: — Да, да, конечно и это.
— Благодарю вас, — тихо, со вздохом произносит Аня, закрывая лицо руками. — Благодарю вас за вашу деликатную ложь.
— Нет, нет, Аня, если я мог купить вас, я мог бы и продать… я сознался, что мог бы и убить, и ограбить, — мало ли отцов продают своих дочерей богатым мужьям, а у татар калым считается даже вполне законной вещью… Вашего отца даже скорей можно оправдать… честь семьи. Да чем же хуже убийство или грабеж?
— Спасибо еще раз за вашу деликатность, но…
— Какое «но», Аня?
— Вы ею у меня отнимаете последнее, — говорит Аня, прикладывая руку ко лбу и смотря в угол комнаты. — Вы отнимаете у меня «красоту» моей жертвы. Помните, вы сказали как-то, что на вашем месте мог быть отвратительный, грязный старик? А вы… вы молоды и красивы… а теперь вы хотите еще оказаться хорошим человеком, сделавшим, как говорят юристы, «преступление под влиянием аффекта». Вдобавок предлагаете мне жениться… Что же остается от моей жертвы? Благоразумный брак? Хорошая партия?
Она смотрит на опущенную голову Григорьева и горько усмехается.
— Какая вы жестокая, Аня. Я не рисовался перед вами: где уж тут рисоваться в моем положении. Мне хотелось бы только немного оправдаться перед вами — когда-нибудь… Мне хотелось бы, чтобы вы поверили в мою любовь к вам… Хорошо, я сделаю большее, что могу сделать… вам не понять и не оценить моей жертвы, но если бы вы знали, что переживаю я, вы бы поняли, что эта жертва равна вашей. Берите все векселя. Я уеду… надолго… может быть, навсегда… Простите меня.
Григорьев, не смотря на Аню, подает ей конверт.
Аня схватывает его.
Вот она — свобода! Наконец!
Руки ее дрожат от радостного волнения, когда она запихивает бумаги за корсаж.
Григорьев стоит, опустив голову и не смотрит на Аню… Вдруг крепкий поцелуй в щеку обжигает его.
— Это — не продажный! — смущенно говорит Аня и бежит к двери.
Аня словно на крыльях несется домой, она не замечает мелкого дождя и не догадывается взять извозчика — ей кажется, что у нее выросли крылья…
Теперь она свободна, свободна — все спасены!..
Этот ужасный гнет снят! Как только она могла жить целый месяц под этим гнетом! Как хорошо на улице, пахнет весной… да, да, весна близка, вон на западе еще довольно светло, зеленоватая полоска — след заката… Как хорошо, как приятно так быстро, свободно, свободно идти… Окна освещенных магазинов бросают яркие полосы на мокрую панель. Как это красиво, но отчего панель мокрая?.. Идет дождь, это хорошо — значит, наступает весна… Все под зонтиками… ах, а она свой забыла там… ну ничего — пусть это ему останется на память… очень поэтично… старый дождевой зонтик…
Скорей, скорей домой!
Вихрем она взлетела по лестнице и вдруг останавливается перед дверью…
А с кем она поделится своим счастьем? Кого она обрадует? Отца?
Да, отцу это, конечно, большая радость — он, как и она, получил свободу, но… лицо Ани омрачается: она купила свободу отцу, а мира и покоя в семье она не купит… и там, за этими дверями, та же тоска, отчужденность, страдания матери, и против этого она бессильна.
Все радостное настроение Ани исчезает, она стоит перед дверью, и ей не хочется позвонить и войти в этот дом, где нет семьи, нет любви, нет дружбы.
— Барышня, хорошо, что вы пришли, с барыней очень худо, — говорит горничная, — они что-то говорили с барином, потом пришли к себе и упали.
— Посылали за доктором? — испуганно спрашивает Аня.
— Нет, барыня скоро опамятовались и не велели.
Аня, испуганная, бежит к матери.
— Ну кто еще там? — раздраженно спрашивает с постели Варвара Семеновна.
— Это я, мама.
— Где это ты пропадаешь постоянно?
— Я гуляла.
— Что же тебе и делать.
.
— Мама, у тебя болит что-нибудь?
— Сердцебиение…
— Позволь послать за доктором.
— Не нужно, ты мне надоела.
.
— Может быть, мне уйти?
— Ах, иди, пожалуйста, если тебе трудно посидеть с больной матерью.
— Нисколько, мама, но я думала…
— Можешь ты помолчать?
.
— Ты, кажется, заснула?
— Нет, мама.
— Тебя берет отец за границу?
— За границу? Куда?
— А почем я знаю — в Париж что ли…
— Я не слыхала, что папа едет.
— Будто? — насмешливо произносит Варвара Семеновна, но сейчас же со стоном хватается за сердце.
— Я пошлю за доктором, мама, — с испугом говорит Аня.
— Не надо, тебе говорят!.. Дай лекарства.
Варвара Семеновна пьет лекарства, тяжело дыша, и опять опускает голову на подушку.
— Отойди от меня дальше. Что за манера душиться, ты знаешь, я этого терпеть не могу.
Аня хочет сказать, что она не душилась, но соображает, что этот душный запах астриса она, наверное, унесла из квартиры Григорьева, и, вспыхнув, отходит от матери.
Она испугана и недоумевает:
«Что это выдумал отец… какая еще поездка за границу?»
Вот уже второй день Аня не может поговорить с отцом. Он не обедает дома, возвращается поздно. А поговорить нужно. Атмосфера в доме какая-то сгущенная — нудная…
Мать совсем больна, между сестрами какой-то серьезный разлад.
Первый день Аня еще хорошо себя чувствовала. «Я свободна, я свободна», — твердила она себе: она даже пробовала со всеми заговаривать, но у всех было, очевидно, что-то свое, и все хмурились и молчали.
