Евдокия Нагродская - Аня и другие рассказы
Неужели она этого не может?
— У меня очень болит голова, мама, и я прошлась пешком… с Васильевского острова… Мама, милая, у меня очень болит голова, нет ли у тебя фенацетина? — просит Аня.
Ей бы на минуточку удалить мать, а там она справится с собой, что-нибудь придумает, а так — сразу соврать, как лгут ее сестры и брат, она не умеет.
— Почему это вздумалось отцу посылать тебя так поздно? Разве нет прислуги, рассыльного?
— Я сама вызвалась, мама; мне хотелось пройтись…
Мать смотрит на нее испытующим взглядом.
— Что за секреты у вас с отцом! — нервно пожимает она плечами.
— Право, нет никаких секретов, вот вексель, мама.
Варвара Семеновна взглядывает на вексель.
— Если это так было срочно, — раздраженно говорит она, — отчего ты не отдаешь эту бумагу отцу?
— Я не знала, что папа дома, я сейчас ему отнесу, — говорит Аня, радуясь, что может избежать дальнейшего разговора.
Бледное лицо Варвары Семеновны вспыхивает.
— Дай мне эту бумагу, я сама отдам отцу и попрошу его впредь не путать тебя в его дела.
Когда мать уходит, Аня стоит несколько минут неподвижно.
А вдруг отец соврет что-нибудь неподходящее… Да и что мама так взволновалась?
Аня решительно идет за матерью.
— Ты мог послать кого-нибудь другого? — слышит она голос матери и делает шаг, чтобы войти.
— Я забыл, что мне бумага нужна завтра рано утром, рассыльный уже ушел, а Аня сама вызвалась. Я не понимаю, чего ты волнуешься.
Аня облегченно вздыхает и идет в свою комнату.
— Мне всегда не нравилось, что ты посвящаешь Аню в свои дела, таскаешь ее везде с собой по опереточным театрам и ресторанам.
— Варя, ты удивляешь меня. Аня — взрослый человек, не девочка. Я никогда не замечал в тебе этой черты — pruderie[6]. Кажется, ты всегда говорила, что детей нужно воспитывать свободно и не делать из них кисейных барышень. Но если ты переменила свои воззрения, то тебе надо посылать за ними гувернанток по пятам. Они всегда у тебя ходят одни и куда хотят. Я не думал, что вызову такую бурю, послав Аню по делу. Вон Лида еще не вернулась из гостей — отчего же ты напала на Аню?
Варвара Семеновна нервно кутается в свой серый платок.
— Я все-таки прошу, даже требую не путать детей в твои дела! — возвышает она голос.
— Варя! Что за намеки? — с упреком говорит Роман Филиппович.
— Я не знаю, не знаю, — вдруг истерически кричит Варвара Семеновна. — Когда видишь ложь, теряешь веру в самого близкого человека, узнаешь про него чудовищные вещи, невольно в голову приходят… может быть, и неосновательные подозрения… Почему у Ани был такой смущенный и расстроенный вид? Может быть, ты посылаешь ее не за векселями, а с любовным письмом. Она была всегда твоей любимицей, всегда держала твою сторону… Почем я знаю! Может быть, она покрывает твои возмутительные интриги, носит письма, которые ты боишься доверить прислуге…
— Стыдись, Варя! — поднимается с кресла Роман Филиппович. — Я никогда не ждал от тебя такой буржуазной сцены. Я не мог и до сих пор не могу тебя разуверить: ты больше веришь каким-то кухонным сплетням, чем мне… Пусть будет так — я даже не хочу говорить об этом… но я не могу допустить, что ты серьезно думаешь то, что говоришь. Стыдись! Я, я бы стал просить моего ребенка, мою дочь способствовать моим любовным эскападам?
— Ах, не знаю, не знаю… я никому теперь не верю! — так громко вскрикивает Варвара Семеновна, что Аня слышит этот крик из своей комнаты и опять бежит к двери.
Она слышит всхлипывание матери и ровный, красивый голос отца — он говорит убедительно и плавно.
Аня отходит от двери.
«Теперь он ее уверит! Ей так хочется поверить!» — думает она, и губы ее насмешливо кривятся.
— Тебя просят к телефону.
— Это, Лида, верно из сапожного магазина. Скажи, что я зайду сегодня! — отвечает Аня, считая белье, принесенное от прачки.
— Нет, это какой-то Григорьев, говорит — по делу.
Аня бледнеет. Как он смеет звать ее, когда она здесь, в семье, в доме ее матери!
Аня возмущена, оскорблена, испугана, и голос дрожит, когда она спрашивает:
— Что вам надо?
— Это вы, Анна Романовна?
— Да. Что вам надо?
— Я не узнаю вашего голоса.
Она хочет сказать, что он не должен, не смеет говорить с ней здесь, но она боится, что кто-нибудь из домашних услышит ее слова, и, помолчав, резко говорит:
— Говорите скорей, я занята.
— Анна Романовна, моя жена согласна на развод…
— Какое мне дело…
— Аня, я вас умоляю, дайте мне возможность загладить…
Что он — с ума сошел? Понимает же он, что слушать я могу, а отвечать мне нельзя, ведь я не одна в квартире… а он опять говорит о своей идиотской любви… Повесить разве трубку…
— Г-н Григорьев, — говорит Аня растерянно, — я, право, занята…
— Аня, дорогая, придите сегодня…
— Невозможно.
— Ну дайте мне возможность видеть вас на улице, на минутку…
— Завтра…
— Где?
Дурак! Как она ответит — воя Оля уже суется послушать.
— Завтра зайду сама — вечером; простите, я занята, — и Аня вешает трубку.
Это он мне предложение делает!
Аня трет лоб.
Кажется, по житейскому кодексу ей надо радоваться, скорей соглашаться, скорей соглашаться и… всегда… всю жизнь «выкупать векселя».
Но векселей осталось всего четыре — и потом свобода…
Но ведь, по кодексу, — жизнь моя испорчена…
А чем она, в сущности, испорчена? Испорчена сознанием всего происшедшего, а этого не поправишь браком.
А «внешним образом» — чем эта жизнь испорчена?
Та же семья, те же заботы повседневные, мелкие, хозяйство, уроки с Женей и Котиком…
Одно только: она не может выйти замуж. Да она никогда и не собиралась замуж.
А если я полюблю?
Это все глупости. Если она полюбит и ее полюбят, она скажет всю правду. Неужели любящий ее человек не оценит ее поступка?
Нет, брак без любви — купля и продажа. Она продала себя, но не навсегда. О нет, не навсегда.
Там осталось только четыре векселя, и опять она будет жить и дышать свободно и всех любить по-прежнему. Это охлаждение временное. Она сама гадкая, скверная. Да, скверная: она с ужасом замечает, что равнодушие к ней домашних ее злит, обижает, ей хочется им иногда крикнуть: «Да знаете ли вы все, что я для вас сделала!»
А мать теперь еще суше и даже враждебно относится к ней, подозревая, что она покрывает грешки отца.
«Да, я покрываю его, но для твоего же покоя, мама!»
— Мне нужно поговорить с тобой об очень важном деле, Аня, но я боюсь: ты еще донесешь маме и выйдет история.
— Ну и не рассказывай.
Аня взглядывает на Олю, усевшуюся на край стола, и снова опускает глаза в книгу.
— Да надо же мне поговорить с кем-нибудь…
— У тебя есть подруги, друзья.
— Конечно, есть. О своих делах я бы и не стала разговаривать с тобой, а это дело семейное, касающееся нас всех.
Оля произносит эти слова очень торжественно, хотя ее поза и нарушает эту торжественность: она сидит на столе и болтает ногами.
— Нас всех? — тревожно спрашивает Аня.
— Да. Папа отказал мне и Лиде в деньгах. А нам нужны платья, скоро бал у Платоновых. Лида с этим помирилась, она теперь так занята своею любовью к этому лохматому музыканту, что помирилась, — ей не до бала, я мириться не желаю, я хочу ехать на этот бал, папа обещал! Платье будет стоить какие-нибудь пятьдесят-шестьдесят рублей.
— Странная ты, Оля. Если папа отказал, значит, у него нет денег.
— А ты, «блаженненькая», в этом уверена?
— Да, уверена. Даже на хозяйство он мне этот месяц дал очень мало, у нас долги в лавках, и я не могла заплатить жалованье прислуге.
— А скажи мне, куда он девал деньги, полученные за процесс Арнольдсона?
— Процесс еще не кончен…
— Нет, он кончен, это всем известно, и отец третьего дня получил двадцать пять тысяч.
— Третьего дня? Ну, значит, отец не успел вчера дать нам денег.
— Мы с Петей сегодня утром говорили с ним и требовали денег. Он выгнал нас и сказал, что он не даст ни копейки.
Аня бледнеет.
«Что же это, — мелькает в ее голове, — ведь отец, имея деньги, мог выкупить оставшиеся векселя». Дрожь охватывает ее, дрожь негодования.
— Это, наверно, неправда, отец сказал бы мне. Вам он мог отказать в деньгах на удовольствия, но мне нужно на необходимое.
— Послушай, ты, — соскакивает Оля со стола, — ты представляешься святой невинностью или ты совсем дура?
— Что такое?
— Разве ты не знаешь, что отец просаживает массу денег на какую-то певичку, наделал долгов, и все деньги, наверное, уйдут на эту дрянь!
— Господи, да откуда ты-то знаешь это? — с ужасом спрашивает Аня.
— Все знают, все говорят, только вы с мамой сидите за своими педагогическими книжками и ничего не знаете. Это возмутительно! Мы не можем позволить себе пустячного развлечения, а какая-то публичная женщина получает бриллианты! Нам никогда нельзя воспользоваться лошадьми, а эта дрянь катается по набережной в нашей коляске… Я больше этого не желаю! — топает Оля ногой. — Мы с Петей ему сегодня объявили, что, если он будет стеснять нас, мы расскажем маме!
