Елена Катасонова - Концерт для виолончели с оркестром
- Хорошо тебе. Маша, - вздыхала не раз Рабигуль. - Скрипка не только царица музыки...
- А что еще?
- А еще удобна для передвижения.
- Да уж, - охотно соглашалась Маша. - Мы с ней легки на подъем.
И она дружески похлопывала футляр скрипочки, точно наездник своего верного скакуна.
- Так что за зверь, спрашиваю? - повторил Алик, стараясь, чтобы вопрос звучал небрежно, потому что слово его испугало: он же знал, что такое депрессия, скажем, в промышленности. Застой, умирание...
Маша, усевшись поудобнее в кресле, принялась загибать пальцы, перечисляя симптомы, обращаясь в основном к Рабигуль:
- Худеешь - раз, не спишь - два, инструмент, можно сказать, не берешь в руки - три, композиции свои никому не показываешь...
- Потому что они - ерунда, - пробормотала Рабигуль.
Даже на эту короткую фразу сколько же у нее ушло сил!
- Ты так считаешь? - зорко взглянула на нее Маша. - Тогда - четыре.
- Что - "четыре"? - нахмурился, изо всех сил стараясь уловить суть, Алик;
- Собственные композиции кажутся теперь нашей Гульке ерундой, подчеркнув интонацией слово "теперь", пояснила Маша. Ее обычно озорные глаза на сей раз были серьезны.
Рабигуль вяло махнула рукой, тяжело встала со стула и поплелась к дивану.
- Не обидишься? - устало и тихо спросила она Машу. - Я полежу.
Не дожидаясь ответа, легла на диван, отвернулась к стене и поджала ноги.
- Одеяло бы мне...
Но при мысли о том, что за одеялом придется встать, Рабигуль чуть не стошнило.
Алик озадаченно переглянулся с Машей, взял плед - он лежал у Гули в ногах, - заботливо укутал жену. "Про плед-то я и забыла..." - краем сознания отметила Рабигуль. Туман заволакивал усталый от постоянного отвращения мозг, время, как часто по возвращении из Алжира, остановилось, тихий говор Маши и Алика отодвинулся далеко-далеко. Рабигуль не спала. Она просто отсутствовала.
- А как же понос? - выдвинул последний и, как ему казалось, весомый аргумент Алик.
Все, что угодно, только не эта странная, пугающая своей неопределенностью, мистическая какая-то хворь. Уж лучше амеба или там малярия!
- Желудок часто так реагирует, - понизив голос, сказала Маша. - Там, в Азии-Африке, происходит дисбаланс в нервной системе... У нас, европейцев.
- Да ты-то откуда знаешь? - вскипел Алик, неожиданно разъярившись на ни в чем не повинную Машу.
- К сожалению, знаю, - не обиделась Маша. - Помнишь, как я работала по контракту в Индии?
- Ну помню, - угрюмо буркнул Алик.
- Потом целый год выкарабкивалась, - нехотя призналась Маша: вообще-то это была ее тайна. - Хорошо, что нашла врача. Передам его Гульке, если он жив и никуда не отъехал.
- Но Гуля же не европейка, - радостно вспомнил Алик. - Она-то как раз из Азии! Ты же знаешь, она уйгурка, из Талды-Кургана.
- А помнишь, как она болела первые годы в Москве? - не сдавалась непреклонная Маша. - Еле-еле привыкла... И кстати, Алжир - далеко не Талды-Курган, совсем другой край света.
- Но в Алжире ей было хорошо, просто здорово, - продолжал упорствовать Алик.
Он был человек простой, технический, и все эти тонкости его бесили.
- Там - да, но теперь же она вернулась!
- Перестаньте... - застонала с дивана Гуля, и Алик с Машей испуганно попритихли - столько боли и безысходности было в этом печальном голосе. Уйдите, пожалуйста, на кухню... Вы так шумите...
Ничего они не шумели, говорили почти что шепотом: все надеялись. Гуля заснет.
На цыпочках, покосившись на плед, под которым, как от озноба, мелко-мелко дрожала Гуля - "А ведь у нас тепло", - испуганно подумал Алик, на ее черные волосы, отброшенные на подушку, он с Машей перебрался в кухню. И там, окончательно сломленный, дал честное слово, что покажет Гулю тому самому старичку, что вытащил из чего-то похожего Машу, если только он жив и не отчалил в Израиль.
***
Целый месяц, даже немного больше, Рабигуль пила таблетки с длинными, пугающими названиями - а уж какие были к ним аннотации, лучше и не читать! сначала нехотя и со страхом, потом охотно, едва ли не жадно, потому что жизнь медленно и со скрипом, но поворачивалась к ней лицом и потому что тоже медленно и со скрипом - возвращался сон и иногда ей даже хотелось есть. Потом испугалась снова, когда Абрам Исаакович постепенно и осторожно стал снижать дозу.
- А вдруг опять?.. - робко спросила Рабигуль.
- Теперь все зависит от вас, - сурово сказал старик с блестящими молодыми глазами. - Не возьмете себя в руки, станете хроником. Есть у меня такие: год за годом весной и осенью ложатся в клинику.
Взглянув на прекрасное испуганное лицо, старик смягчился, ободряюще похлопал Рабигуль по руке, и сразу в ее огромных темных глазах вскипели слезы.
Абрам Исаакович руку тут же убрал, потому что вспомнил, как безудержно рыдала месяц назад эта юная женщина, когда встретились они впервые, и он, привыкший, казалось бы, ко всему, поразился ее утонченной, изысканной красоте. Такая красавица, умница и.., депрессия. Впрочем, чем тоньше душа, тем она уязвимее. А тут еще этот Алжир, совсем другой климат и другие широты, и нет детей, и муж - никакой. Нет, очень может быть, что хороший, честный и классный специалист, но, Бог мой, на диво неинтересный! Для такой-то красавицы... "Бедные наши женщины", - сокрушенно вздохнул доктор и встал.
- Вот что, - решительно сказал он, - поезжайте-ка вы в Пятигорск. Без всяких таблеток.
- Как, совсем без таблеток? - испугалась Рабигуль. Она все еще то и дело пугалась.
- Ну возьмите снотворное, - великодушно разрешил доктор. - Только снотворное. С антидепрессантами пора кончать.
Он походил по кабинету - Рабигуль завороженно следила за ним глазами, снова сел.
- Поезжайте, - повторил Абрам Исаакович. - Пятигорск, смею заметить, восхитительный город. А в "Ласточке" - это такой санаторий - один из врачей мой старинный друг. Я дам вам записочку, чтобы поместил в лучший корпус белый, с балконами, с палатами на двоих, на троих в крайнем случае. Ну, решайтесь! Заодно подлечите и желудок. И очень полезно сменить обстановку. А там посмотрим. Может, на этом и остановимся.
Доктор задумчиво смотрел на Гулю.
- Мы ведь не знаем, что будет дальше, - неожиданно заметил он.
Рабигуль вопросительно вскинула длинные, прямые, как стрелы, ресницы.
- Я имею в виду все эти... - доктор неопределенно пошевелил толстыми пальцами, - общегосударственные новации, - подобрал он наконец слово. Горби, как зовут нашего говорливого лидера влюбленные в него американцы, это еще цветочки, а вот басовитый его оппонент - ну тот, из горкома...
Решительный мужичок! Прорвется к власти - то-то на Руси начнется потеха! - Он снова встал, походил, уселся напротив Гули. - Вы тут со своими недугами много чего пропустили, а я человек любопытствующий... Вот, как вы думаете, что в самом ближайшем будущем окажется самым трудным?
Прищурившись, он воззрился сквозь очки на эту славную девушку. Честное слово, до чего приятно было смотреть на нее! Хоть и не отошла она еще от депрессии.
- Экономика, - не очень уверенно пролепетала Рабигуль.
"Еще боится, - профессионально отметил Абрам Исаакович, - еще во всем нерешительна. Ну да предоставим все времени..."
- Национальный вопрос, - поднял к потолку палец доктор. - Проблемы республик, краев, регионов.
Вот что возникнет и закипит сразу! Так что поезжайте, деточка, в Пятигорск, пока на Кавказе еще не страшно.
- Но почему же должно быть страшно? - осмелилась спросить Рабигуль. Черные ее глаза поблескивали, как антрациты.
Абрам Исаакович, спохватившись и мысленно обозвав себя старым дурнем, улыбнулся, похлопал Рабигуль по руке.
- Не мне бы говорить, не вам - слушать. Словом, поезжайте, советую настоятельно.
И он написал записочку в несколько слов: "Васенька, не в службу, а в дружбу, устрой эту юную даму получше, в корпус для иностранцев, если получится и окажутся там места. Она устала. Надо бы ей отдохнуть. И нашим зарубежным гостям смотреть на такую прелесть будет приятно".
Абрам Исаакович, не удержавшись, хмыкнул: один его тяжелый больной только этот глагол и употреблял - сердобольные врачи так его научили: "Сначала я отдыхал в Кащенко, потом - в Белых Столбах..."
И доктор записку, не поленившись, переписал, насчет "отдыха" все повычеркивал и про "прелесть" - тоже, заменив два последних предложения приветами жене и детишкам.
2
Вот и первая звезда - яркая точка на темном небе.
Рабигуль сжала тонкой рукой воротник плаща, защищая от вечерней прохлады горло. Знакомая певица научила ее, как беречь этот дивный инструмент природы, и Гуля ее советом пользовалась, не пренебрегала.
Холодно... Апрель все-таки. Рано она приехала.
Но зато цветут вишни и поют-заливаются соловьи.
Сейчас, правда, примолкли, угомонились, а то выдавали такие трели долгие, на одном дыхании, соревнуясь, соперничая, будоража друг друга. Еще немного, и загорятся, зажгутся звезды, большие и маленькие, яркие и не очень, - словно чья-то рука, не торопясь и примериваясь, примется расцвечивать, украшать, освещать небо.
