Джойс Элберт - Безумные дамочки
— Вам налить выпить, миссис Нортроп?
— Голова болит.
— Может, капля коньяка поможет?
— Ничего не случилось.
— Да, мэм.
— С другой стороны, — сказала Беверли, вспомнив, как Питер, выгнав ее, лег читать, — может, маленькая рюмочка коньяка…
Спиртное плохо действовало на голову, а коньяк особенно, но ей наплевать, ведь ей было так плохо. Считалось, что дети придают смысл жизни, дают ощущение материнства, чувство ответственности, значимости, так это и было. Без детей Беверли умерла бы, но их было недостаточно, как недостаточно богатства и прислуги.
Вот есть Маргарет, есть детский сад для Салли до часа дня, есть пеленки для Питера, их вовремя покормят (под руководством Маргарет), за самой Беверли непрерывно ухаживают, если ей того хочется. Она может уйти к себе в комнату, и ее никто не потревожит, может поехать на обед в загородный клуб, выпить там или просто посидеть, может поехать и купить новое платье, свитер, туфли, перчатки, юбку. Все здесь есть. Никуда не надо ездить. Ей могут сделать новую прическу, пока она читает последний выпуск журнала «Вог», может позвонить Бетти, Юнис, Кетти, кому угодно, они вволю наболтаются. Может поработать в госпитале или поговорить с дамами в благотворительном обществе, может… Она может делать уйму всяких приятных вещей, но на все ей наплевать, Беверли знала, что не хочет делать ничего, только заниматься любовью с мужем, который сейчас спит.
— Вам лучше, миссис Нортроп?
— И лучше, и хуже. Одновременно. — Она протянула пустой бокал и отметила выражение озабоченности на темно-коричневом лице Маргарет. — Налей, пожалуйста.
Ей почти двадцать девять лет, и если она будет продолжать пить, то скоро состарится. Беверли думала об этом. В тридцать пять ее разнесет, она станет похожей на этих смешных женщин, которые не могут прийти в себя, пока не выпьют несколько мартини. Что же ей делать? Конечно, тянуть свой воз, но ей не хватало стимула. Не то чтобы не хватало силы воли, беда в том, что не было точки ее приложения. Дети? Ладно, это хороший побудительный стимул, во всяком случае, должен быть им, но не помогало. Значит, она паршивая мать? Может, со стороны так и выглядело, но изнутри видела все иначе. Беверли знала, что дети — это продолжение Питера, и без него они во многом теряли свою значимость. Они были очень важны для нее, но не так важны, как следует, и она ничего с этим не могла поделать. Если Беверли — паршивая мать, значит, так и есть?
Может, часто думала она, если бы дети были старше, она бы воспринимала их как самостоятельных личностей, а не как чье-то продолжение, но им было два и пять лет, и Питер-младший едва разговаривал, а Салли — это любопытная маленькая девочка, которую Беверли, наверное, никогда не поймет. Салли была такой храброй и бесстыдной, такой бойкой, такой бесстрашной, можно сказать, пылкой, что не было никого более противоположного Беверли в детские годы. Часто она считала себя ребенком, а Салли матерью.
Однажды Салли сказала:
— Знаешь, мама, у тебя слишком длинное платье. — Замечание вполне обычное для пятилетнего ребенка, но Беверли испугалась, ей показалось, что слышит голос матери, которая наказывает, выговаривает, и у нее возникло неодолимое желание отправить платье на переделку.
Но она лишь ответила:
— А мне нравится, дорогая. Такая длина как раз для меня.
На этом все кончилось, но Беверли вспомнила, что однажды сказала матери, будто туфли не подходят к ее платью, но мать холодно заметила:
— Дорогая, они чудесно выглядят, а этот цвет подходит ко всему.
И маленькая Беверли отступила перед авторитетом взрослого, ощутив (как она сейчас припомнила) его непоколебимость, но теперь понимала, что мать могла испытывать те же сомнения, что и она при замечании Салли о длине ее платья. И, возможно, в этот момент Салли подумала, что у нее властный голос непререкаемого авторитета. Неужели жизнь устроена так, что матери командуют, а дети подчиняются, пока сами не становятся матерями и не начинают притворяться перед детьми?
— Налей, пожалуйста.
— Может, если вы приляжете, вам станет лучше, миссис Нортроп?
— Скоро я так и сделаю, а пока… — И помахала пустым бокалом.
Верно, что постель — лучшее лекарство от мигрени; просто лечь на спину, успокоиться и бороться с накатывающимися волнами тошноты, лежать тихо, не двигаться, не думать. На кухонных стенах цвета сливочного масла висело две картины в рамках. Нежный рисунок цветка и рисунок Салли, сделанный несколько месяцев тому назад. На нем было изображено лицо девочки с каким-то подобием звезды над бровью. Когда Салли принесла его из детсада, Беверли спросила, что это за звезда.
— Это муха, — ответила Салли.
— А почему у девочки муха на лице?
— Потому что она вышла на улицу, мамочка.
Ясность детской логики потрясла Беверли, которая никогда так не ощущала запутанности жизни, как в последние два года: с тех пор, как Питер начал работать у Тони Эллиота и перестал спать с нею. Сначала она была озадачена таким резким разрывом, потом растерялась, потом огорчилась, потом впала в истерику, потом снова озадачилась, и это безумие длилось до тех пор, пока все эти чувства не слились в какое-то внутреннее чудовище, которому не смогла дать имя. Беверли не могла толком думать, не знала, что делать, не видела выхода из лабиринта, она была в ловушке и с логической неизбежностью вновь и вновь приходила к единственному решению: завести любовника.
Она считала это простым решением, однако сложность была в поиске подходящего объекта. Легко подумать, да трудно выполнить. Беверли думала, что если начнет осуществлять свое решение, то ей удастся чего-то добиться от мужей Бетти, Юнис, Кетти, Петси, Сэнди, Ди-Ди, Джиджи или Марни, но сколько для этого нужно было приложить усилий! Это было выше ее сил, и ее позицию сильно ослабляла одна жуткая мысль: она просто потеряла ощущение своего пола. Ей чудилось, будто двадцать пять лет тому назад кто-то зашил ей влагалище и оно никогда уже не раскроется. Это было ощущение льда, мрака, смерти. Временами она плакала, и это тоже была своего рода смерть, плакала сухими глазами, потому что вся иссохла. Иссохли все слизистые оболочки, и в этом виноват Питер. С другой стороны, он находился в приподнятом состоянии духа, как будто ее воздержание давало ему силу.
Беверли иногда подозревала, что таким способом мужья и жены убивают друг друга. Сэнди однажды рассказывала ей, что в начале их брака у мужа было несварение желудка, тогда как она могла съесть семь блюд без всяких проблем. А затем обнаружилась интересная вещь. Желудок Сэнди начал портиться, и через десять лет они поменялись ролями. У Сэнди была открытая язва желудка, она была вынуждена сесть на строгую диету, а муж повсюду похвалялся своим «врожденным здоровьем».
— Я пошла наверх, — заявила Беверли. — Спокойной ночи, Маргарет.
— Спокойной ночи, миссис Нортроп. Извините, что у меня выскользнул поднос и я испачкала брюки мистера Эллиота.
— Это я виновата, Маргарет. Зачем нужно было затевать возню с этим жутким блюдом?
— Спасибо, миссис Нортроп.
— Сразу с утра все проветри.
— Уж об этом я не забуду, — рассмеялась Маргарет.
Тело помнит. Беверли чувствовала себя, как преступник, которого ведут на казнь, когда она поднималась по лестнице, покрытой голубой ковровой дорожкой, на второй этаж, где ее ждал палач. Как обычно, Питер сбросил одеяла на пол и лежал, чуть прикрытый простыней, с обнаженной жилистой безволосой грудью, и читал книгу. Это был роман «В поисках утраченного времени», история нынешней жизни Беверли.
— Ты до сих пор читаешь эту книгу?
— Сама не видишь?
Теперь Питер ей всегда так отвечал, так что можно было и не задавать ему вопросов. Должна быть другая женщина. Только поэтому он отвергал ее, иной причины не может быть. Однажды она прямо спросила об этом.
— Нет, — ответил он.
— Тогда почему мы не занимаемся любовью?
— Наверное, теперь меня это не интересует, — пожал он плечами.
Именно его наглость и вывела Беверли из себя. Если бы извинился, сказал бы, что устал, ослабел, солгал, она могла бы хоть как-то простить его. Но это не для застенчивого Питера. Застенчивые люди не лгут, их застенчивость — это и есть наибольшая ложь. Тогда почему она упорствует в мысли, что есть другая женщина? Беверли сама могла ответить на этот вопрос: потому что это было бы самое приемлемое объяснение. Она могла бы побороться с ней. А как состязаться с призраком? Она молила Бога, чтобы была другая женщина, кто-то, о ком могла бы все точно разузнать. Беверли хотела увидеть ее, изучить и приготовиться к битве. Единственная, кого она могла подозревать, работала с Питером, и он притворялся, что презирает ее. На прошлой неделе даже злобно назвал ее «сучкой Маррон», а Беверли вместо того, чтобы спросить, что это значит, задумалась, какое же у Лу Маррон тело и почему Питер предпочитает ее.
