Джойс Элберт - Безумные дамочки
— У меня ощущение, будто я в джунглях или среди декораций спектакля по пьесе Теннесси Уильямса, — сказала Симона. — Потрясающе. Мне нравится.
Роберт поставил бутылку и бокалы на что-то заменяющее столик. Симона на сей раз не сумела угадать, что это за предмет, а спросить просто боялась. Одно она может сказать точно: у предмета необычное естественное происхождение. И зачем спешить узнать, что это? Затем Роберт склонился над ней и поцеловал, задвинув язык в рот так глубоко, что желудок взбунтовался.
Симона ненавидела поцелуи.
— Я… я… — Ей удалось выдавить из себя несколько недовольных вскриков в промежутках между его жадными поцелуями. — Я… Я, правда… Мне не…
Когда он отпустил ее, она сказала:
— Ты обещаешь не целовать меня, если я сниму с себя все?
— Конечно. Может, ты разденешься в спальне? Шампанское мы можем выпить и там.
Симоне идея понравилась, потому что она сделала бы все, лишь бы ее не целовали. Когда мужчина целовал, ей казалось, будто лицо погружается в тарелку с червями, скользкими, извивающимися червями. Она прошла в спальню, не зная, что ее ожидает. Спальня! Боже мой! Почти все пространство занимала кровать, а проход у стены был такой узкий, что полный человек не протиснулся бы. В изголовье несколько встроенных полок, на которых стояли радио, две книги, несколько журналов, коробка с салфетками, банка пива и что-то, напоминающее электробритву. Симона расстегнула змейку на платье и выскользнула из него.
— Так быстро, — сказал Роберт, снимая трусы. — Ты не носишь белья?
— На кой ляд?
У него член вскочил сразу, и Роберт быстренько начал вставлять его. Но он не шел.
— Что-то мешает, — сказал он наконец. — Что там у тебя?
Симона так задыхалась, что понадобилось несколько секунд, пока она вспомнила о тампоне.
— Минуту. Я сейчас.
Она пошла в ванную (вообразите себе туалетную бумагу, висящую на лосином роге!) и вынула тампон. Потом прополоскала рот зубным эликсиром Роберта и неожиданно вспомнила, что оставила Чу-Чу в квартире Аниты. Симона знала, что она рассеянная, но раньше никогда не оставляла сразу и сумку, и собаку, и ей оставалось только думать, что в Роберте Фингерхуде было что-то особенное, какой-то магнетизм, вынудивший ее забыть сразу о двух вещах. Бедный Чу-Чу. Ему сейчас очень одиноко. Ей стало так стыдно, что она выплюнула эликсир и пообещала себе забрать Чу-Чу ранним утром, еще до работы, а то и возьмет его с собой на работу. Бедный забытый пес.
— Препятствие устранено, — доложила она Роберту, ныряя в необъятную белизну кровати. — Выпьем шампанского.
Он разлил вино и дал ей бокал.
— За разврат! — сказал Роберт, осушая залпом бокал.
У Симоны возникло ощущение, что в ее и без того достаточно странной жизни появился еще один странный эпизод. Да, начинается новая глава, в этом она ни капельки не сомневалась. Шампанское было хорошее, оно сразу ударило в голову. Симона украдкой отрыгнула и выпила еще, потому что Роберт снова наполнил бокалы. Да, он извращенец, но она ждала, когда же это наконец-то проявится. Ей было интересно, и Симона надеялась, что на это не понадобится много времени, потому что у нее был пониженный порог терпения (так сказал работник социальной службы; он был евро-азиатом и непрерывно отрыгивал, наверное, потому она и вспомнила о нем сейчас), но еще больше надеялась, что его пунктик, каким бы тот ни был, не окажется зацикленностью на какой-нибудь старой шляпе, это было бы слишком ужасно. Представьте себе, шляпа-фетиш, он же что-то болтал о шляпе!
Роберт Фингерхуд поставил бокал на полку и взял то, что Симона приняла за электробритву. В полумраке она успела прочитать надпись: «Вибретт».
— Ты раньше не пользовалась вибратором? — спросил почти что доктор Фингерхуд и на лице появилась очаровательная, испытующая, соблазняющая улыбка. Он воткнул шнур в розетку и уставился на Симону.
Когда тяжелая дверь в замке Гарден-Сити захлопнулась за Тони Эллиотом, Беверли вздохнула и сказала:
— Ну, дорогой, слава Богу, все позади.
— Что такое, дорогая? — спросил Питер. — Тебе не понравился Тони?
Этот странный человек-рыба.
— Дело не в том, что он мне не понравился.
— Тогда в чем же дело?
— В том, что… — Беверли прикоснулась ко лбу. — Кажется, на этот раз таблетки не помогли.
— Да, мигрень. Я едва не забыл, дорогая.
— Дорогой, как ты мог забыть?
— Не строй из себя мученицу. У тебя и раньше были приступы, и ты прекрасно пережила их. Переживешь и сейчас.
— Конечно. Пойду помогу Маргарет на кухне.
— Именно об этом я и говорю. Зачем мучить себя на кухне, если тебе так паршиво?
— Это отвлечет меня от боли и от воспоминаний о жуткой пище.
— Ну, не знаю. Мне кажется, Тони понравилось.
— У него хорошее чувство юмора.
— Это есть, — ответил Питер и усмехнулся, будто припомнив смешной случай из жизни Тони, о котором Беверли никогда не узнает.
Беверли поцеловала мужа в щеку.
— Я скоро приду.
— Я хочу почитать немного, — ответил Питер. — Не торопись.
— Знаешь, дорогой, последнее время ты не высыпаешься.
— Знаешь, дорогая, ты становишься невыносимой.
— Я только сказала, что…
— Хватит болтать.
— Но, Питер, я…
— Иди на кухню.
Беверли не понимала, откуда все это пошло, почему стычки с Питером стали постоянными, не знала, как с этим бороться, что все это означает на самом деле, но стоило Питеру обрушить на нее свои колкости, и она начинала повторять про себя (опять-таки не понимая почему) слова, которые запомнила с раннего детства: «Иехония родил Салафииля, Салафииль родил Зоровавеля, Зоровавель родил Авиуда, Авиуд родил Елиакима, Елиаким родил Азора, Азор родил Садока, Садок родил Ахима, Ахим родил Елиуда, Елиуд родил Елеазара, Елеазар родил Матфана, Матфан родил Иакова, Иаков родил Иосифа, мужа Марии, от которой родился Иисус, называемый Христос».
И ей становилось лучше. Чуть-чуть. Ей стало еще чуть лучше, когда она вошла в красивую кухню сливочно-желтого цвета и начала смотреть, как шустрая Маргарет опускает в моечную машину тарелки из-под капусты, как ставит их в сушку, как широкие руки Маргарет заботливо вытирают еще раз каждую тарелку и чашку. Беверли любила сидеть на полосатом стуле рядом с электрической плитой и смотреть на вращающиеся колеса прогресса в ее собственной кухне, хотя и знала, что особенного прогресса нет, потому что завтра Маргарет вручную все перемоет и вытрет. Так будет повторяться и послезавтра, и каждый день после, кончится ли это когда-нибудь, есть ли в этом какой-то смысл, есть ли в этом хоть что-нибудь?
В последнее время именно эти вопросы Беверли все чаще задавала себе. Поздно ночью, когда Питер спал и видел сны, она не смыкала глаз и думала: неужели же следующие двадцать лет ее жизни уйдут на то, чтобы ночью смотреть на спящего мужа, а вечером бессмысленно глазеть на то, как Маргарет моет посуду?
Беверли нечего было делать. Скука возбуждает клитор.
Но постепенно в голову пришли кое-какие мысли. Безделье не докучало, пока Питер занимался с ней любовью, но когда последние пару лет ничего не было (если не считать нескольких неудачных попыток), у нее возникло ощущение бессмысленности, бесполезности жизни, и она начала думать, не является ли секс ее единственной функцией и единственным смыслом жизни, может, это единственное, для чего она нужна? Не стало секса, и ее перестало удовлетворять все.
Секс. Это так далеко от нее, это чужое, она и поверить не могла, что занималась им так регулярно, что считала секс само собой разумеющимся, естественным, тем, что будет длиться вечно, а все грубо оборвалось и навеки исчезло из ее жизни. Беверли видела сон, в котором какие-то лопаты в яростном темпе забрасывают грязью все признаки пола, так что вскоре никто и не узнает, что они когда-либо существовали.
Но тело помнит. Это была еще одна из мыслей во время бессонных ночей рядом с Питером, который при помощи сна убегал от супружеских обязанностей. Тело, как и мозг, обладает памятью, и его можно долго обманывать, до тех пор, пока оно не потребует своего. Но, как понимала Беверли, вопрос в том, что она могла сделать, чтобы дать телу исполнить свой долг. Противясь возможности найти другого мужчину (интересно, сколько продержусь, думала она), Беверли начала пить. Маргарет об этом знала и смирилась, как могут смириться слуги. Даже сейчас, без всякого повода, Маргарет спросила:
— Вам налить выпить, миссис Нортроп?
— Голова болит.
— Может, капля коньяка поможет?
— Ничего не случилось.
— Да, мэм.
— С другой стороны, — сказала Беверли, вспомнив, как Питер, выгнав ее, лег читать, — может, маленькая рюмочка коньяка…
Спиртное плохо действовало на голову, а коньяк особенно, но ей наплевать, ведь ей было так плохо. Считалось, что дети придают смысл жизни, дают ощущение материнства, чувство ответственности, значимости, так это и было. Без детей Беверли умерла бы, но их было недостаточно, как недостаточно богатства и прислуги.
