Деннис Робинс - Невеста рока. Книга первая
Из-за этой постоянной и мучительной мысли она становилась все бледнее, тоньше и молчаливее. И вот сейчас, стоя на столе, куда ее поставил Энтони Леннокс, она напряженно (как это часто бывало с ней в последние дни) размышляла о том, как бы ей избежать еще большей боли. Однако даже сейчас она не могла отвести пристального взгляда от лица человека по имени Гарри Роддни. И, повинуясь приказу хозяйки, она запела, запела одну из африканских песенок и пела исключительно для него. Ее сердце, несмотря на переполнявшие его боль и отчаяние, от волнения забилось так сильно, так страстно, как не могло бы забиться у европейской девочки ее возраста. Оно переполнялось зрелой и первобытной страстью, взращенной в ней африканскими джунглями и расой ее деда. Сегодня ночью она уже была не ребенком, а юной женщиной… она, которой совсем недавно исполнилось всего одиннадцать лет (в краалях ее родины в двенадцать уже выходили замуж), и песня, лившаяся из ее уст на родном языке, была исполнена печальной призывной красоты и была обращена к слуху Гарри Роддни. Этой ночью в душу Фауны заронилось зерно того, что стало самой сильной страстью в ее жизни. Хотя Гарри и слушал эту песню, он не мог понять ее слов. Но этот грустный певучий голос растрогал его, как и вид расцветающей красоты и трогательной беззащитности. Внезапно его красивые сильные пальцы передвинули ферзя из слоновой кости, и фигура осталась незакрытой. Тут же Джордж Памфри схватил ферзя и бросил его в коробочку.
— Вы проиграли, Гарри! Что это с вами сегодня? — удивленно осведомился он.
Роддни молча поднялся, резко поклонился и, пробормотав извинения, покинул залу. Уходя, он даже не взглянул на маленькую квартеронку. Но, пока он уходил в ночь из особняка Памфри, нежный призывный голосок так и преследовал его, приводя в сильное волнение.
Глава 9
Однажды темным промозглым февральским утром 1803 года Фауна открыла глаза и, как обычно, с преогромным усилием заставила себя окончательно проснуться; затем уселась на кровати и зажгла свечу, стоявшую на полу подле нее.
Несколько секунд она просидела, сгорбившись и дрожа от холода в ситцевой ночной рубашке, закутывающей ее до самого подбородка. Потом поднесла ледяные ладошки к пламени свечи, пытаясь извлечь из него хоть немного тепла.
Холод острыми иглами пронизывал до костей все ее тело. Когда наконец она скинула с себя грубое домотканое одеяло и, зевая, подошла к маленькому оконцу, выходящему на задний двор, она увидела, что земля и плоские крыши домов побелели от снега. Весь Лондон как бы покрылся белой холодной простыней. Была половина шестого утра, и в этот ранний час еще светила бледная зимняя луна. Рассвет пока не наступил. Молодая невольница поспешно натянула на себя белье, корсет, нижнюю юбку, темно-коричневое шерстяное платье с завязками на спине, а на плечи набросила небольшую черную шаль, концы которой крест-накрест закрыли ее маленькую, красиво округлившуюся грудь.
Разбив тонкую корку льда в кувшине, она побрызгала водой лицо, наспех прошлась гребнем по длинным блестящим волосам, затем заколола их и подобрала под муслиновый чепец.
Фауне уже исполнилось шестнадцать; она не знала своего точного дня рождения, но ее возраст был известен мистеру Панджоу (который, в свою очередь, сообщил его лорду Памфри), так что и она примерно знала, сколько ей лет.
Вот уже почти пять с половиной лет девочка жила под этой крышей и не знала другого дома, если не считать загородного замка рода Памфри, куда она выезжала со всеми домочадцами милорда.
Эти пять лет стали годами многих открытий для Фауны; и эти открытия оказались для нее предметом постоянных страданий.
За пять с половиной лет она поняла, что это значит, когда твое тело и душа принадлежат тем, кто купил тебя, словно вещь. Она изведала, что это такое — не иметь никакого общественного положения. Она совершала свои открытия под угрозой плетки, слушая бесконечные свирепые запугивания миссис Клак, становясь объектом бессмысленной жестокости равнодушной ко всему леди Генриетты. Фауна познала, что значит страдать от тиранства и издевательств и при этом смиренно повиноваться, не делая никаких попыток взбунтоваться. Ибо у нее не было ни родных, ни друзей; никого, кроме, может быть, самого милорда, однако Генриетта понимала это, и милорд не часто встречался с девочкой. У нее не было друзей даже среди слуг. Простая и добрая Амелия покинула особняк Памфри два года назад, наконец покончив со своим бедственным положением: она вышла замуж за рабочего с фермы и тем самым обрела свою свободу и счастье.
Фауна, плача, прощалась со своей единственной защитницей в этом огромном доме, где все презирали ее из-за негритянской крови.
С малых лет девочка привыкла, что ее единственными компаньонами стали страх и страдание. Теперь же, когда она повзрослела и расцветала прямо на глазах, с каждым годом становясь все более грациозной и женственной, она все отчетливее угадывала грядущие опасности и ловушки на своем жизненном пути.
Эти опасности возникли с тех пор, как ей исполнилось четырнадцать. Она замечала, как мужчины поглядывают на нее, даже из самых низов, такие, как парни с кухни или кладовой, мелкие торговцы. Многие таращились на нее похотливо и гнусно, и она стала опасаться мужчин. Сначала старший слуга, Миллиган, пытался вломиться к ней в спальню, за что был уволен. Затем молодой мужчина, занявший его место, тоже не упускал случая поймать молодую квартеронку в каком-нибудь темном закоулке дома, в буфетной или кладовой, хотя всякий раз Фауне удавалось ускользнуть. К счастью, по крайней мере хоть в этом на ее стороне оказывалась миссис Клак. Ничто не приводило эту достопочтенную даму в большую ярость, чем жаждущие взгляды мужчин, обращенные на Фауну.
Как хорошо было бы для Фауны, если бы она походила на Кэрри — некрасивую прыщавую толстушку, сменившую на кухне Амелию. Кэрри была одногодкой Фауны и делила с ней ее каморку. Она никогда не умывалась до тех пор, пока ее не заставляли, и постоянный дурной запах, исходивший от ее тела, угнетал чувствительное обоняние Фауны. Кроме того, Кэрри была глупая и льстивая и доносила на Фауну миссис Клак. Девочка презирала Кэрри, сразу распознав в ней врага. Но она также понимала, что Кэрри просто завидует ей, завидует исключительной красоте своей соседки по каморке. Ничто не радовало ее так, как возможность унижать Фауну, насмехаться над тем, что Фауна — квартеронка. Кэрри было неважно, что Фауна уже в пять с половиной лет умела говорить, словно благородная леди, и обладала природным достоинством и гордостью, которые крайне редко покидали ее. Кэрри принадлежала к тем, кто любит подолгу валяться в постели. Именно Фауна должна была ранним утром приносить чай миссис Клак, та, зная, какое это унижение для квартеронки, заставляла ее подавать чай заодно и грубой, ленивой посудомойке.
Все эти мелкие знаки презрения, постоянно выказываемые Фауне, растянулись на долгие годы. Однако под молчаливой маской повиновения и покорности, с которой девушка принимала все издевательства, горело жаркое пламя негодования. Под маской смирения скрывались великая гордость и неистовая жажда свободы. Она не будет… она не может жить вот так всю оставшуюся жизнь! Без любви, нежности, дружбы, без счастья, к которым так стремилось ее юное сердце.
Наверное, никто не знал — да и не желал знать, — что уже в шестнадцать лет у Фауны проявились определенные задатки. Что бы там ни говорили и ни делали в этом доме, Фауна была создана для любви и радости. И она осознавала это. Иногда наступали мгновения, когда она истово желала поменяться местами с какой-нибудь красивой леди, приходившей в гости к ее хозяйке. Со скромной миной делая реверанс дамам, она смотрела на них сквозь свои великолепные ресницы и думала: почему они рождены свободными и судьба даровала им веселье и всяческие радости, а она рождена лишь для неволи и печалей?
И если в Фауне вообще осталась какая-то доля гордости и добродетели, то лишь потому, что они были с самого рождения присущи ее натуре. Ибо она все больше и больше становилась очевидцем образа жизни, полного противоречий, одновременно приводящего в смущение и непонятного. С одной стороны — светские условности и дисциплина, а с другой — крайняя моральная распущенность. Дом Памфри являл собой место, где слуг заставляли работать не покладая рук, унижали и держали в черном теле, в то время как хозяйка жила в чрезмерной роскоши, расточительстве и распутстве. Фауна не смогла бы научиться у своих богатых хозяев верности и правдивости. Даже Джордж Памфри, который с самого начала стал для нее образцом благочестия, таковым не оказался. Фауна, никогда не ложившаяся спать, не дождавшись, пока уснет вся семья, прекрасно знала, что у милорда есть любовницы, а у его супруги — любовники. И что над головами едва ли не половины знатных лондонских дам и придворных джентльменов, бывавших в гостях у Памфри, витали всякие мерзкие слухи о скандалах и любовных интригах.
