Катрин Гюннек - Модистка королевы
То была последняя прекрасная зима мадам де Ламбаль — никто в этом не сомневался. Пост главного управляющего королевского дома, такой желанный, если и был украшением, то украшением распада.
Королева все больше уставала от печальной Марии-Терезы и стала предпочитать ее обществу общество мадам де Полиньяк. Моя покровительница Ламбаль чувствовала приближающийся удар, но что она могла поделать? Конкуренция была ужасна. Ее соперница Жюли была плутовкой и развратницей. Двадцать семь лет — и двадцать семь нечистых делишек на ее совести. Настоящая кошка, ласковая, вкрадчивая, хитрая, очень хитрая и, кроме того, красивая. Я восхищалась ею, ее красота была достойна восхищения, то была пикантная красота брюнеток с голубыми глазами.
— Самое небесное создание, которое только можно увидеть! Взгляд, ангельские черты, — говорил герцог де Леви, с наслаждением разглядывая новую фаворитку.
Отдадим должное справедливости: ни один из портретов, даже портреты мадам Лебрен и Боварле, не передают ее свежести и изящества. У нее было приятное лицо, но походка изобличала ее. Беспокойная, суетливая и надменная. На самом деле эта женщина была на редкость бесстыдна, но обладала талантом нравиться королеве. Королева баловала ее. А из моей бедной Ламбаль она сделала тупицу и неудачницу.
Глава 11
Я переживала необыкновенные времена. Мое положение было скромным, но привилегированным. Я была близка к королеве, и многие знатные люди завидовали мне. Я стала своего рода «гигантом».
С годами я все больше ценила часы, проведенные с нею. Я потеряла им счет, но знаю, что таких часов было немало. Я была ее тенью, ее сообщницей уже столько лет!
Кто мог знать ее лучше меня?
Она не была холодной и презрительной, как ее часто описывают. В моем присутствии она смягчалась. Под маской королевы я чувствовала женщину. Цельная натура, влюбленная в жизнь, прекрасная птица в золотой клетке.
Мне судьбой было предназначено быть рядом с ней. Возможно, для того, чтобы однажды выступить свидетелем.
Полулежа в глубоком кресле, я закрываю глаза и возвращаюсь в то время.
Мне нравится вспоминать наши дни в Трианоне.
Я вижу нас рядом с ротондой и беседкой, окруженной белыми розами. Они как снежки… Сколько растений мы вырастили, она и я? Ее фрейлины говорили, что Трианон был уже не садом, а нашей «лабораторией идей», лабораторией мод.
Трианон… то были счастливые дни. Прозрачные, белые часы, часы нашего цвета. Я долго отдавала предпочтение ярким цветам. Глубокий красный, цвет вишни и рыжеватый — любимые цвета Жанны дю Барри. Потом мне стали нравиться цвета нежные, прозрачные. Голубая лаванда, сирень, зеленая липа… Цвета были прекрасны, и они были повсюду: в белизне цветка, в тени фиалки, в синем мраморе вечера.
— Вы заметили, — сказала мадам де Ламбаль, которая всегда удивляла своей наблюдательностью, — что говорят: «черная ночь», хотя даже самая беззвездная ночь никогда не бывает черной?
Именно Мария-Тереза де Ламбаль открыла для нас «цвет ночи». Было большой заслугой с ее стороны заметить, почувствовать этот цвет, ведь в Версале ночи как таковой никогда не было: иллюминация превращала ночь в день.
Память приводит меня в летнюю ночь оголенных плеч и грациозных шей, в ясный муслиновый вечер, где Мадам задала тон празднику, обозначив его цвет. Я помню и маленьких собачек, которых она тоже хотела одеть во все лиловое. Ее желания не обсуждались, и я исполняла их, даже не догадываясь о смехотворности ситуации. У этой женщины был дар легкости и легкомыслия, с ней все становилось веселее, все превращалось в игру. Из всех игр мне больше всего нравилась игра в цвета.
Она заключалась в следующем: каждая из нас должна была дать названия самым различным оттенкам. Мы придумывали названия возвышенные и прекрасные, смешные и ужасные. Например, «кислое молоко», «тристамия», «лицо сифилитика», «задница мухи», «умирающий цветок», «потерянное время», «веселая вдова», «розовая старческая задница»[64] и многие-многие другие. Самым известным название было «блоха», но придумали его не мы — это название однажды слетело с языка короля.
Как-то утром в апартаменты мадам Антуанетты, где мы примеряли платье из нежной коричневой тафты и советовались по этому поводу, зашел король. Несмотря на то, что он не был в восторге от моих чепцов, он вел себя со мной всегда очень мило.
— Это платье цвета блохи! — воскликнул он, остановившись перед темной тафтой.
Все рассмеялись. Этот цвет, как и следовало ожидать, произвел фурор, и весь двор стал одеваться в цвет блохи! Блошиное дефиле в Версале: старая блоха, молодая блоха, спина блохи, брюхо блохи, бедро блохи, внутренняя часть бедра блохи, голова блохи, живот блохи, белая блоха… Эпидемия распространялась по всему двору и продолжалась, пока не стала раздражать королеву. Насколько мы понимали, это не было капризом. Для ее раздражения имелись все основания — из уст в уста передавалась злая песенка, которую поспешили донести до ее сведения:
…большая коронованная семьявспомнила прекрасное слово «блоха».Каждый любит его на свой манер —королева и блоха неразделимы.У короля приросла крайняя плоть,и это «pré» портит все дело[65].
Вот как Версаль охотился за блохой! Но тогда уже увлеклись новым названием «пепельный атлас», которое придумал не кто иной, как брат короля. Игра в цвета была настоящим соревнованием.
Серый цвет имел огромное количество оттенков. Он особенно шел королеве. Ей нравились голубой, фиолетовый, белый, но, пожалуй, больше всего красили ее серый и нежный бледно-зеленый. Этот бледно-зеленый, серовато-зеленый в ателье называли «зеленый Марии-Антуанетты»[66].
На этот раз название новому цвету дал граф Прованский[67]. Вместе с Артуа[68] он присутствовал на нашей встрече и видел, как я доставала из коробок серый туалет, который должен был задать новый тон, стряхнуть блох и полностью их затмить.
— Этот оттенок — цвет волос королевы, — заметил он своим медовым голосом.
Ах! Старый язык, ворчливый и злобный. Только один раз он застрекотал, не причинив вреда. Мадам Антуанетта ничего не видела, но я знала, что они нас ненавидят. Оба брата только и мечтают что о престоле. Прованский говорил, будто мы лесбиянки. Он и его ужасная жена распространяли эти отвратительные слухи. А что Прованский понимал в любви? Еще не известно, что происходило на его брачном ложе. По крайней мере, наследников Бог ему пока не дал.
Мы с Леонаром сопровождали на фабрику в Лион локоны Ее Величества. Пепельно-серый цвет стал безумно модным. Красильщикам требовались волосы мадам Антуанетты, чтобы по возможности точно воспроизвести их цвет на ткани.
Королеве нравились нежные цвета. Она обращала внимание на мельчайшие детали, даже на те, которые не были видны. Возможно, невидимые детали вызывали ее особенный интерес. Это — признак настоящего изящества, но сколько хлопот для модистки! После того как в продаже появились ткани цвета «волосы королевы», она решила, что ей необходимо иметь точно отсортированные по цвету чулки и туфли. Она предложила украсить драгоценными камнями задники туфель, и они засверкали изумрудами. Она любила зеленый цвет и считала, что он как нельзя лучше подходит к цвету ее волос. Серый и зеленый — гармоничная пара; зеленого цвета были почти все ее нижние юбки.
Это новое увлечение драгоценными камнями заставило меня кое-что поменять на улице Сен-Оноре. Я отвела отдельную комнату для вышивальщиц. Я знала, что некоторые из моих девушек испытывают слабость к жемчугу и дорогим камням. Случилось несколько пропаж, прежде чем я установила за девушками особое наблюдение. Лучше было не искушать дьявола. Хотя личный обыск в конце каждого рабочего дня не прибавил мастерицам любви к их хозяйке.
1775 год прошел. В области моды он был отмечен плюмажами и зеленым цветом.
— Тот, кто изучает твои чепцы, вполне может стать ботаником! — шутил Белльман-Ноель.
Да! Мои шляпки имели буколический характер — на это меня вдохновили оранжереи, сады, огороды, лавки гербаристов. Густые кусты пырея украшали головы женщин. Повсюду мелькали зеленые головы, будто деревня перекочевала в город. В складках моих чепцов зачастую можно было разглядеть голубя — прекрасная имитация! И еще перья, перья цвета волос Ее Величества.
Мои клиентки жаловались, что мужей все больше раздражает их расточительность. Согласно счетам плюмажи представляли опасность даже для самых толстых кошельков.
Но я это поняла не сразу.
Я была не единственной их мишенью. Жалобы были направлены и на королеву. В конце концов меня все же обвинили в разорении казны, страны и в том, что я втридорога продаю свои ленточки и услуги. Что знали они, все эти болтуны и сплетники?! Говорили, что Версаль знает все. Правда в том, что Версаль умел все выдумать и переиначить. Конечно, королева тратила немало средств на туалеты. Естественно, мои туалеты стоили недешево. Королева одевалась по-королевски, и знатные купцы продавали свои услуги, разве это было в новинку для страны? Я помню Помпадур и Жанну дю Барри, промотавших свои состояния так бездумно, что это вызывало отвращение, а ведь их при этом ни в чем не упрекали. Мои цены приравнивались к ценам конкурентов. Все это были пустые претензии. Знатные особы были вынуждены одеваться пышно, а пышность, как известно, имеет свою цену. Даже маленький корсиканец сказал: «Не всем дано одеваться просто».
